Дневник, 28 мая 1896 г., Ясная Поляна, т. 53, стр. 96.

Вчера письмо от бедного Суллера[108], которого загнали на персидскую границу, надеясь уморить его. Помоги ему Бог. И меня не забудь. Дай мне жизни, жизни, т. е. сознательного радостного служения Тебе.

Дневник, 9 июня 1896 г., Ясная Поляна, т. 53, стр. 98.

Религия народа такая: Есть Бог и боги и святые (Христос пришел на землю, как мне нынче сказал мужик, затем, чтобы научить людей, как и кому молиться). Боги и святые делают чудеса, имеют власть над плотью и делают подвиги и добрые дела. Людям же надо только молиться, знать как, кому, и молиться. А добрые дела люди не могут делать, они могут только молиться. Вот и вся вера.

Дневник, 19 июля 1896 г., Пирогово, т. 53, стр. 99, 101.

Я в Пирогове[109]. Приехали 3-го дня с Таней и Чертковым. С Сережей[110] несомненно произошел духовный переворот, он сам признает это, говоря, что он родился несколько месяцев тому назад. Мне очень радостно с ним. Дома за это время переживал много тяжелого. Господи, Отец, избавь меня от моего гнусного тела. Очисти меня и не дай погибнуть и заглохнуть твоему духу во мне. Молился два раза просительно: раз, чтобы Он дал мне быть орудием Его и чтоб спас меня животного…

Молиться? Говорят, что нужна молитва, нужно умиление молитвы, вызываемое службой: пением, чтением, возгласами, иконами; но что такое молитва? Общение с Богом, сознание своего отношения к Богу, высшее состояние души. Неужели это состояние души может быть достигнуто воздействиями на внешние чувства, воздействия, которые употребляются для вызывания самых низких чувств, для одурения? Не вероятнее ли, что молитвенное состояние может быть достигнуто только в редкие, исключительные минуты и непременно в уединении, как и сказал это Христос, и как увидал Илия Бога не в буре, а в нежном дуновении ветра?

Вчера переглядывал романы, повести и стихи Фета. Вспомнил нашу в Ясной Поляне неумолкаемую в 4 фортепьяно музыку, и так ясно стало, что все это: и романы, и стихи, и музыка не искусство, как нечто важное и нужное людям вообще, а баловство грабителей, паразитов, ничего не имеющих общего с жизнью: романы, повести о том, как пакостно влюбляются, стихи о том же или о том, как томятся от скуки. О том же и музыка. А жизнь, вся жизнь кипит своими вопросами о пище, размещении, труде, о вере, об отношении людей… Стыдно, гадко. Помоги мне, Отец, разъяснением этой лжи послужить Тебе.

Дневник, 26 июля 1896 г., Ясная Поляна, т. 53, стр. 102.

Утро. Всю ночь не спал. Сердце болит не переставая. Продолжаю страдать и не могу покорить себя Богу. Одно: овладел похотью, но – хуже – не овладел гордостью и возмущением, и не переставая болею сердцем. Одно утешает… я не один, но с Богом, и потому как ни больно, чувствую, что что-то совершается. Помоги, Отец.

Вчера шел в Бабурино[111] и невольно (скорее избегал, чем искал) встретил 80-летнего Акима пашущим, Яремичеву бабу, у которой в дворе нет шубы и один кафтан, потом Марью, у которой муж замерз и некому рожь свозить, и морит ребенка, и Трофим, и Халявка, и муж и жена умирали, и дети их. А мы Бетховена разбираем, и молился, чтобы Он избавил меня от этой жизни. И опять молюсь, кричу от боли. Запутался, завяз, сам не могу, но ненавижу себя и свою жизнь.

Дневник, 30 июля 1896 г., Ясная Поляна, т. 53, стр. 103–104.

Молитва обращается к личному Богу не потому, что Бог личен (я даже знаю наверное, что он не личен, потому что личность есть ограниченность, а Бог беспределен), а потому, что я личное существо. У меня зеленое стеклышко на глазу, и я все вижу зеленым, не могу не видеть мир зеленым, хотя и знаю, что он не таков…

Хотя редко, но мне случалось делать добро от жалости настоящей. Никогда тогда не помнил, что именно я сделал и при каких условиях. Помнишь только, что был с Богом. Подумал это по случаю ботинок любимых, которые помню отдал, пожалев, и долго не мог вспомнить, куда они делись. То же со всеми теми минутами, когда был с Богом, в молитве ли, в деле жизни ли. Память есть дело плотское, а тут дело духовное.

Дневник, 31 июля 1896 г., Ясная Поляна, т. 53, стр. 105.

Ехал верхом из Тулы и думал о том, что я часть Его, известным образом отделенная от других таких частей. А Он – все, Отец, и почувствовал любовь, прямо любовь к Нему. Теперь, особенно теперь не могу не только восстановить, но вспомнить это чувство. А было так радостно, что я сказал себе: вот думал, что я не узнаю уж нового и вот узнал удивительно блаженное, новое чувство, именно чувство.

Дневник, 5 ноября 1896 г., Ясная Поляна, т. 53, стр. 116.

Вчера был ужасный день. Еще 3-го дня я за обедом высказал горячо и невоздержно Леве мой взгляд на неправильное его понимание жизни и того, что хорошо. Потом сказал, что чувствую себя виноватым. Вчера он начал разговор и говорил очень дурно с мелким личным озлоблением. Я забыл Бога, не молился, и мне стало больно, и я слил свое истинное я с скверным – забыл Бога в себе, и ушел вниз.

Дневник, 27 ноября 1896 г., Москва, т. 53, стр. 122.

Очень мне было дурно, уныло эти дни. Отец, помоги мне жить тобою – не отходить от твоей воли.

Дневник, 2 декабря 1896 г., Москва, т. 53, стр. 122–123.

Пять дней прошло и очень мучительных. Все то же. Вчера ходил ночью гулять, говорили. Я понял свою вину. Надеюсь, что и она поняла меня. Мое чувство: я узнал на себе страшную, гнойную рану. Мне обещали залечить ее и завязали. Рана так отвратительна мне, так тяжело мне думать, что она есть, что я постарался забыть про нее, убедить себя, что ее не было. Но прошло некоторое время – рану развязали, и она, хотя и заживает, все-таки есть. И это мучительно мне было больно, и я стал упрекать, и несправедливо, врача. – Вот мое положение.

Главное – приставленный ко мне бес. Ах, эта роскошь, это богатство, это отсутствие