золотом тонких берёз, склонившихся над глубоким оврагом, пряным благоуханием разлагающейся листвы, далью потемневших полей, покрытых последними пятнами светлолиловых цветов, милым горьким запахом полыни – и гляжу на заборы, на бесконечные заборы, на кошмарные дачи. Горько ужасно, что всё лето пропало даром. Ничего не сделала, много жизни с болезнью ушло.

Вы должны понять, почему я думаю Бог знает о чём, о возможном и невозможном, не осуждайте за такое времяпровождение. Отчего Вы думаете, что я землю не люблю, я люблю её, только иначе, чем Вы. Я даже чувствую иногда, что ближе к ней, чем к человеческому; с тех пор, как помню себя, помню это чувство единства с вещей жизнью земного и небесного, с жизнью деревьев и камней и колеблющегося воздуха. Иногда просыпается такое яркое, мгновенное сознание и понимание этой жизни. Удивительное чувство, которого нельзя высказать и объяснить. Больше всего похоже на какую-то огромную радость.

Всё ближе и ближе приближается срок моего переезда в город; я уж скоро начну считать часы. Скоро всех увижу, начнётся зима, это так хорошо, что почти непостижимо. Писала мне Евгения Максимовна <Каплан>; Николай Андр. <Тырса> упорно молчит. Не знаю, что с ним приключалось. О Зилоти и говорить нечего. Очень бы мне хотелось позлить его. Евг. Макс, он тоже ничего не прислал; уж осенью он не уйдет наказания.

К сожалению, его адреса не знаю. Ник. Андр. написал мне: Зилоти, Финляндия, но по такому адресу письмо едва ли дойдёт. Прощайте, милая Юлия Леонидовна, рада, что скоро Вас увижу.

Ваша М. Нахман[114].

Жалоба Магды – «Мои планы будущего рушатся каждый год, и каждый год я строю новые» – станет лейтмотивом через несколько лет, когда будущее выйдет из-под ее контроля в результате революций и войн. А пока, к концу лета 1908 года, все опять съехались в Петербург и началась привычная и любимая студийская жизнь.

После студенческой выставки весной 1910 года группа званцевцев (Николай Тырса, Надежда Лермонтова и с ними Мария Пец) уехала с художником Александром Блазновым в город Овруч Житомирской области расписывать восстановленную старинную церковь. Надежда Лермонтова писала Юлии оттуда, что они работают по семь часов в день, на лесах и в крайне неудобных позах. Тем не менее работа всех вдохновляла, а результаты вышли великолепными[115].

В Овруч вскоре ненадолго приехал Кузьма Петров-Водкин: он направлялся в Петербург, чтобы подменить Бакста, который должен был провести осень в Париже. В то время еще никто из студентов не знал, что Бакст не вернется в Россию осенью и что Петров-Водкин станет их постоянным учителем. В октябре, когда Петров-Водкин принял художественное руководство школой, по словам Юлии, «произошёл временный раскол дружной группы, сопровождавшийся обменом резких писем. Часть продолжала работать с Водкиным, часть осталась верна Баксту и возмущалась “изменниками”».

Лермонтова, Тырса, Зилоти покинули школу. Члены «Квартета» – Магда Нахман, Юлия Оболенская, Наталья Грекова и Варя Климович-Топер – остались и сблизились еще сильнее. Вскоре между двумя группами было установлено перемирие, и дружба продолжалась. Тем не менее потеря сплачивающего влияния Бакста ощущалась всеми и сказалась на их развитии как художников. Петров-Водкин увел своих учеников в сторону монументального стиля. Оценку перемен Юлия дала многими годами позже:

Действительно, подход к цвету остался основанным на споре контрастных красок, но спор этот перешел в окончательно непримиримую вражду: строго выдерживалась абстрактная обособленность каждого цвета. Сам цвет сделался отвлеченным: мы только «называли цветом» вещь, не заботясь о разнообразии реальных оттенков, которые П.-В. называл «физиологией» и требовал «аскетизма». Живые оттенки и полутона сменились разбелами одной и той же краски. Интерес к живому цвету сменился интересом к пластическим возможностям отдельных красок. <…> Коренная ломка произошла в области формы и рисунка. Место характерного силуэта заняла характерная объёмная форма. Тщательно изучалась конструкция вещей, переходы частей формы из одной в другую и монументальное общее. Воздвигались огромные монументальные фигуры: ультрамаринные, краплачные, киноварные. Живопись представлялась существующей независимо от подчинения натуре, архитектуре, размерам холста – самодовлеющим явлением, как «луна», например[116].

Сравнение ученических работ до и после появления Петрова-Водкина могло бы наглядно продемонстрировать разницу в подходе к живописи двух учителей. К сожалению, почти все работы более раннего времени утеряны. Картина Магды «Крестьянка» (1916; рис. 23 цв. вкл.) явно написана под влиянием Петрова-Водкина.

Дружеская переписка званцевцев отражает их рост от юных подмастерьев до уверенных в себе и преданных своему делу художников, а позже, в трудные времена революций и Гражданской войны, их письма показывают, как мужественно они пытаются выжить и остаться художниками в то время, когда просто физическое выживание давалось нелегко[117].

Магда оставалась в школе до весны 1913 года, когда, наконец, сочла, что пришло время завершить формальное образование. В письмах того периода она говорит о радостном ремесле художника, которое должно было стать делом ее жизни.

Глава 5

Коктебель и выставка «1915 год»

Лето 1913 года Юлия и Магда провели в Крыму. Они бывали там и раньше – в 1910 и 1911 в Мисхоре, на юге полуострова. На этот раз они решили провести лето на восточном побережье Крыма – менее популярном среди дачников, чем западное и южное с их пышными курортами и дворцами, – и оказались, случайно или не совсем случайно, в Коктебеле на даче М. А. Волошина (1877–1932). Юлия со своей семьей – матерью, Екатериной Ивановной Оболенской, и ее гражданским мужем, Федором Константиновичем Радецким (отец Юлии умер в 1906 году), – приехала туда раньше Магды. Они отправились из Петербурга в Феодосию в середине мая. Возможно, Юлия уже слышала о даче Волошина – она наверняка знала о Волошине-поэте.

Вот как она об этом вспоминала в предисловии к своим дневникам лета 1913 года, написанном в 1933-м, через год после смерти Волошина:

В мае 1913 г. я с моими близкими <…>, как обычно, поехала в Крым. Нам хотелось попробовать новые места, но в Коктебель мы не собирались. Нас загнал туда проливной дождь и невообразимо глупые заметки местных газеток о коктебельских обычаях, вызывавшие в читателе впечатление, совершенно обратное намерению их авторов.

Нас встретила Елена Оттобальдовна Волошина, в сафьяновых сапогах, в шароварах, с серой гривой, орлиным профилем и пронзительным взглядом. «Комнаты плохие, – отрывисто заявила она, – удобств никаких. Кровати никуда не годятся. Ничего хорошего. А впрочем, сами смотрите. Хотите оставайтесь, хотите – нет». Мы остались[118].

Поощрять, вдохновлять на творчество было любимым делом Волошина и его матери,