воспитанный Бакстом у своих учеников, отличался от взгляда громко заявлявшего о себе русского авангарда и в особенности от взгляда футуристов. Бакст восстает против склонности этих художников к epatement du bourgeois (эпатированию буржуазии); он называет это снобизмом. Он отрицает необходимость разрушительного и так ожидаемого многими катаклизма, который якобы должен очистить место для нового искусства. Он с уверенностью говорит, что ростки нового искусства уже появились и пойдут в рост, то есть хотя он и отрицает прямую преемственность между искусством вчерашнего дня и современностью, все-таки, в отличие от своих оппонентов, он предполагает некую эволюцию. И он не сбрасывает старых идолов «с парохода современности» – они не мешают появлению нового:

Повторяю, не вслед за катаклизмом, не из-под свежеразрушенного здания вдруг забьет живительный ключ здоровья; он давно незаметно пробивается среди густых зарослей, и только местами яркая окраска зелени выдает источник свежести, спрятанный в глубине[63].

Для Бакста, всегда элегантно одетого, с прекрасными манерами, было неприемлемо вызывающе-вульгарное поведение футуристов как в искусстве, так и в жизни, – оно ярко выражено в высказывании Давида Бурлюка, поэта и художника: «Душа – кабак, а небо – рвань. / Поэзия – истрепанная девка, / а красота – кощунственная дрянь» (1912). До конца жизни Бакст будет спорить с футуристами, которые, по словам Маяковского, «мир обложили сплошным “долоем”»[64]. Бакст мог бы подписаться под словами своего друга и коллеги А. Н. Бенуа, который считал эксперименты левых художников «беспомощным дилетантизмом квазиноваторов»[65].

В 1914 году в журнале «Столица и усадьба» появляется статья Бакста «Об искусстве сегодняшнего дня», в которой он так описывает расстановку сил в современном искусстве:

Два течения господствуют в настоящую минуту в искусстве. Одно – раболепно ретроспективное; другое, враждебное ему, футуристическое, горизонты которого далеко впереди, в оценке потомства. Первое течение тянет нас назад к предкам, к искусству покойников, к освященным канонам; второе рушит все старое и готовит почву для будущего искусства, которое будет оценено нашими правнуками. Где же искусство наше, где же искусство современное, где сегодняшние радости и сегодняшнее наслаждение искусством, отражающим нашу, именно нашу, а не дедушкину и не правнуков жизнь?[66]

В завершении статьи Бакст пишет: «Я, по крайней мере, не стыжусь сознаться, что прошлое меня интересует чрезвычайно мало, но, главным образом, я чихать хочу на будущее». И даже в 1924 году, по воспоминаниям Добужинского, при их последней встрече в Париже, Бакст «неистово ругал футуристов», имея в виду конструктивистов и супрематистов[67]. Такова была позиция Бакста, которую он привил и своим ученикам.

Бакст старался выработать коллективное понимание того, что есть живопись, и воспитать художников, которые создадут «сегодняшние радости и сегодняшнее наслаждение искусством». Молодые художники вняли призыву своего учителя; их художественные убеждения, усвоенные на его занятиях, остались с ними на всю жизнь[68]. Они отвергли чрезмерный эстетизм стиля модерн и отвернулись от экспериментов футуристов, в которых видели произвол и бледную имитацию западных моделей, в отличие от их собственных серьезных поисков органического искусства. Уже в 1919 году, в письме к Юлии, Магда наказывала: «Имажинистов пороть нещадно – вот мой завет. Чем-то они гаже футуристов – и какая суета!»[69].

После своего отъезда в 1910 году Бакст больше никогда не будет жить в России. В 1912-м он вернулся в Санкт-Петербург, но был изгнан властями как еврей, который не имел вида на жительство. Ему было приказано покинуть город в течение сорока восьми часов, и только обращение его друзей к царю позволило ему остаться на две недели[70]. В течение этих двух недель он нашел время навестить своих учеников в школе Званцевой и заверить их, что их новый учитель, Кузьма Петров-Водкин, ведет их в правильном направлении. Бакст рекомендовал этого художника как своего преемника. Его интересовал подход Петрова-Водкина к цвету и преподаванию. Отношения учеников с новым учителем складывались неровно. Тем не менее те, кто остался в школе, многому у него научились. Формальный подход к цвету и открытую перспективу – характерные черты творчества Петрова-Водкина – можно увидеть на картине Магды «Крестьянка» (рис. 23 цв. вкл.). Это одна из немногих ее картин, выполненных в России, местонахождение которой известно[71].

Рис. 23. Магда Нахман. «Крестьянка», около 1916 (Музей изобразительных искусств Республики Татарстан, Казань)

Глава 4

«Leo созвездие»

Учеников Бакста, которых в честь учителя Юлия назвала «Leo созвездие»[72], связывала замечательная дружба. Группа близких друзей запечатлена на одной из сохранившихся фотографий (рис. 24).

Юлия вспоминала:

Как работали вместе, так вместе и выходили из школы. Отправлялись бродить по городу в поисках интересных вывесок или кустарных игрушек, к которым влекла нас их примитивность. Уже при выходе нас поджидала конка, возившая в Таврический Дворец членов Государственной Думы. Она вечно была пустой, и потому кондуктор задерживал отправку до нашего приближения. С шумом заполняя верх и низ мы под дирижерством Зилоти выполняли перед Государственной Думой «Боже, Царя храни» в минорном тоне, звучавшее необыкновенно зловеще[73]. Ездили вместе за город, все время ища живописных впечатлений. Однажды, любуясь друг на друга в странном освещении белой ночи на островах, мы открыли <нрзб> какие-то откровения в области портрета. Следили за выставками, симфоническими концертами, театральными постановками, докладами, вечерами поэтов и разговаривали цитатами из «Балаганчика» или «Сетей»[74].

О запомнившейся поездке на острова Юлия писала Магде, уже уехавшей из города на летние каникулы:

…В Питере последние дни мы провели большею частью вместе.

Поездка состоялась уже после отъезда А. Ал. <3илоти>, кот<о-рый> по этому поводу был у меня раза 3. Наконец написал письмо и всё-таки не попал. Он напечатал мне все снимки: меня, Н<адежды> В<ладимировны Лермонтовой>, и в тот же день я была у В<еры> И<вановны Жуковой>, которая просит тебя ей написать. Я дала ей твой адрес, кажется, не переврала. Ездили мы в количестве Николая Андреевича <Тырсы>, Козлова, Надежды Владимировны и меня, а «Вареньку» <Климович-Топер> знакомые не пустили. Вернулись белой ночью, все

меня провожали. На пароходе Над. Вл. начала зябнуть, я предложила перевестись в закрытое отделение и принялась ее отогревать: она держала меня за талию, а я хотела провести руку сзади, за её шеей и ненароком обняла какого-то nature-mort’a, который очень оскорбился.

Новость: Бакст намерен весной 910 г. устроить из нас салон и сам выставлять. Сплетни: сей же муж одобрял