Звук разбившейся о ламинат капли крови вернул меня в реальность. Я захлопнула вселенную по алфавиту и отбросила ее на кровать, наверное чуть слишком злостно, словарь того не заслуживал. Вернулась в ванную, оделась и вытерла полотенцем свежую кровь с ног и пола. На секунду я представила, как было бы красиво, будь он цветом яркой джинсы – тогда красный на нем проявился бы более интенсивно. Получившийся кадр можно было бы назвать «Стопроцентный натюрмортизм». Как только я погасила свет в ванной, квартира погрузилась в полную темноту. Я намеренно задержалась в коридоре, самом бессветном месте дома, пытаясь высмотреть свое отражение в вытянутом овале зеркала, куда попадал любой, переступавший наш порог. Меня там не было. Ничего. Чернь. Такой же эффект, наверное, производят предметы искусства на младенцев, которых еще не успели погрузить в котел культуры. Отсюда, из коридора, мне виделись люверсы лестничных площадок соседнего дома-близнеца, горящие болезненным зеленым огнем. Возможно, прямо сейчас там кто-то целуется, кто-то ссорится, кто-то занимается спортом, кто-то рукоблудием, кто-то оставляет пустую бутылку пива, кто-то облегчается, кто-то выводит на стене черным спиртовым маркером «Ты всегда один, и это норма», кто-то матерится, кто-то ест вареные яйца, кто-то слушает аудиокнигу, кто-то натыкается на соседей, кто-то говорит по телефону, кто-то несет тяжести, кто-то проверяет баланс на карте, кто-то толкает ботинком уснувшего бомжа, кто-то выводит гулять собаку, кто-то изучает полученное извещение, кто-то дымит сигаретой, кто-то печатает признание, кто-то выносит мусор, кто-то просит, чтобы этот день поскорее кончился (уже почти), кто-то умоляет время совсем исчезнуть. Я их современник.

Выпутываясь из темноты прихожей, я пошла на свет, на кухню. До нее от зеркала ровно три больших шага – я сосчитала сразу же, как только мы сюда переехали. Тогда при входе еще стоял небольшой хозяйский диван-кровать, хорошенько обточенный кошками и мешающий кухонной двери открываться в полную силу. Я засыпала на нем под утро, после очередной бессонной ночи в работе, убаюканная жужжанием холодильника и запахом немытой посуды. Однажды я вернулась домой, а дивана не оказалось – сестра продала его за бесценок семейной паре, обустраивавшей загородный дом, сказала, что он не вписывается в интерьер и жрет пространство, которого и так не хватает. Они сами приехали и забрали. Я расстроилась до проглоченных глазами слез, не потому что меня лишили своего угла – на этом диване я видела очень красивые дневные сны. Не считая этой потери, на кухне все осталось по-прежнему: уставленный цветочными горшками подоконник, светлая челка занавесок, деревянная, вдавленная в стену полка с книгами (сестры – про парапсихологию, мои – про все), вид старого Парижа в настенной рамке, белый раскладной стол с облетевшей кое-где краской, два разномастных стула и холодильник, хаотично протатуированный магнитами, чеками и прочей утилитарной макулатурой. Все остальное – как у всех. Я зажгла свечку и черную настольную лампу, замершую в согнутых коленях, поставила чайник и села за стол с брошенной на краю закоричневелой сердцевиной яблока (дурацкая привычка сестры). Прислушалась к звукам на улице: пульс радио в чьей-то машине, ветер сквозь сито деревьев, каблуки. Так странно, что оглушительный многоголосый собачий лай, как будто доносящийся из далекого слева, слышен здесь только глубокой ночью, когда весь дом спит. То есть до него еще пара часов. Я искала адреса возможных районных питомников или псарен, даже как-то пыталась идти на звук, но ничего не нашла, кроме грязно-серебристой парковки с возвышавшейся будкой охранника, напомнившей детские штабики на деревьях. Вернулась ни с чем. Не знаю, как путешествует звук и слышат ли жильцы верхних этажей этот исступленный псиный хор, еженощно ударяющийся об окна нашей квартиры, откуда всего один лестничный пролет до земли. Если нет – то хорошо, но вроде бы и печально: спят – крепко, но чужих драм, разыгрывающихся прямо под носом, – не знают, не застают. А ведь они иногда бывают пострашнее, чем фотографии post mortem.

Подсолнечный свет лампы мягко стекал по бежевым, кое-где рваным обоям, подвесной пластиковой полке для журналов, особенно бликуя в слове BEAUX, потом чуть струился по контуру стола и уползал вниз, к трещинам в ламинате и розеткам. Чайник еще горел синим, но уже начинал финально пузыриться, в звуке подражая людям, полоскающим горло. Я перевела взгляд на улицу – с плоскости окна на меня смотрело четырехглазое существо, будто пораженное какой-то лютой болезнью – с оплывшим носом и огромной головой атланта. Оно не моргало, не выражало эмоций, не двигалось, просто замерло в стекле, подперев череп толстыми пальцами, напоминающими личинок. Мизинец и безымянный заслоняли место губ, средний врезался в нижнее веко, а два оставшихся держали кость, почти касаясь уха. Не так давно, может года два назад, я уже видела подобные лица на картинах какого-то современного американского художника, чье имя я теперь тщетно пыталась вспомнить, глядя в искаженное отражение. Он работал в жуткой манере: цвета разрытой могилы и обнаженные уродцы, псевдолюди с аспидными лицами, застуканные в припадке косоглазия или прорвавшегося хохота. Пару дней спустя, в ночь перед убийством, я вспомнила его имя. Его звали Джон Каррен.

Чайник наконец вскипел. Я встала из-за стола, избавилась от огрызка, бросила чайный пакетик в кружку с надписью BOOKWORM (мне подарила ее приятельница из Рима, в последний день, прямо перед автобусом) и залила его кипятком. Я вернулась на свой наблюдательный пункт, откуда хорошо видно монстра в четыре глаза, а за ним – РФ. Сколько бы я ни пыталась тужиться, раскапывать в себе хоть какое-то чувство – радости или мало-мальского удовлетворения, – наблюдая из окна столицу, пусть спальную, окраинную, серую, да, без куполов, зато настоящую, народную, нашу, – внутри всегда молчало, противилось, упиралось. Нет. Отец любил повторять, что тысячи людей со всей страны мечтали бы оказаться на нашем месте, переехать, выучиться и остаться. Да просто выли бы от счастья – Москва-матушка за окном, до Кремля час езды! А я все никак не могла понять, как можно обручиться с Москвой не Садовым кольцом. Это же чертово сожительство, грязный конкубинат, где белое носят в знак траура. В этих наших спальных районах после первой брачной ночи с городом хочется не бить горшки и петь частушки, а пойти застрелиться в березах средней полосы. Желательно, серебряной пулей. Единственной в барабане карманного револьвера.

Особенно сложно мне было приходить к редким ученикам с Остоженки или с Патриков, где все в их доме, от пола до потолка, включая старинную досоветскую мебель, смотрело на