если те, что сидят в центральной ложе стадиона, весь свист и улюлюканье трибун воспринимают как собственное оскорбление? Переглядываются, кривят губы и — тренеру каюк. «Ничего что-то у него не получается». В прошлогоднем осеннем матче с австрийцами Рытвин и его внушительное окружение явились в перерыве в раздевалку. Тренер был готов порвать фуфайку на груди. «Вы же сами видите, у нас Стороженко на одной ноге играет. Мениск!» И требовал, чтобы тот встал и показал распухшее колено. Кто-то из свиты, кажется, директор домостроительного комбината Феклюнин похлопал Владика Серебрякова по плечу и дал отеческий совет: «Ты рвись в штрафную. Чего ты? Снесут тебя — пенальти. Просто же!» И когда Федор Сухов вколотил ответный гол, это было принято, как результат руководящего воздействия. «Ну вот! А то, подумаешь, чикаются. Совсем же другое дело!» Хозяева команды, они знать ничего не знают о слагаемых настоящего, большого спорта, да и не желают знать. От каждого нового наставника команды они требуют немедленно, буквально в нынешнем сезоне пробиться в лидеры, никак не меньше! «Смогла же стать чемпионом страны ворошиловградская «Заря»! А чем мы хуже?» Ради этого они не скупятся на условия, переманивая игроков из других команд, ради этого они хватаются за телефоны и дружно нажимают на ректора института, если подошла пора экзаменов, а у команды ответственный матч. «Потом, потом он осилит всю вашу науку, — увещевают они ректора, добиваясь для парня оценки без экзамена, — сейчас ему играть надо. Встреча-то предстоит какая!» Кажется, они сделали все, чтобы обеспечить успех команды, остальное — дело тренера. И горе тому, кто обманет их старания, их честолюбивые надежды. Потому-то тренер, боясь за свое место, махнет рукой на воспитание молодых ребят и берет игроков со стороны, берет, если даже и видит, что «товар» с гнильцой: существует целая категория игроков, которые кочуют по городам и республикам, из клуба в клуб…

Занавески на окнах автобуса вдруг прекратили трепыханье и обвисли, исчезли освежающие сквозняки и сразу ощутилась духота полуденного зноя. Пассажиры сбросили оцепенение, зашевелились. Автобус, скрипя гравием, сползал с асфальта на проселок. Скоро показались кущи тополей, шиферные крыши домиков, незагороженное поле с сиротливыми воротами, в стороне блеснуло озеро с купальней приехали.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В одних трусах и босиком, с простыней через плечо, Скачков проводил женщин с детворой до калитки. Ступал он, поеживаясь от ощущения горячих мелких камешков под ногами, — совсем отвык ходить без обуви.

— Пап, а ты? — спросила Маришка, когда он приготовился уйти.

— Я в баню, маленькая. Париться.

— А я? — Маришка плаксиво надулась.

— Тебе нельзя, малыш. Иди с мамой. Смотри, как вас много. А я скоро приду.

— Геш, мы будем в купальне, — сказала Клавдия. — Ты же недолго?

— Посмотрю там…

Он помахал дочке рукой, Маришка в ответ подняла скрещенные пальчики: все тот же условный знак о скорой встрече, которым в свое время они с Клавдией обменивались украдкой от Софьи Казимировны.

Условная сигнализация Скачкова с дочерью заставила Клавдию покраснеть. Она дернула Маришку за руку.

— Ладно, ладно вам!

Валерия, вежливо улыбаясь, дожидалась в стороне: в купальнике, под зонтиком. Так же, как Клавдия, она тащила сумку и свернутую валиком подстилку, свободной рукой вела ребенка.

Распрощались, и Скачков поспешил к приземистому вытянутому зданию с забеленными окнами — бане. В окно дежурки его увидела Марковна, сторожиха, приветлива заулыбалась. Старуха жила на базе безвыездно. Муж Марковны, рабочий литейного цеха, пропал на фронте без вести. Почему-то в голову ей запала уверенность, что муж жив, но страшно покалечен, без рук, без ног и не хочет объявиться, чтобы не стать для молодой жены тяжелой унизительной обузой. Несколько лет она собирала слухи о покалеченных солдатах и ездила по госпиталям. Калеки были, действительно отказывались давать о себе весточку родным, но своего она так и не нашла. На остаток своей жизни одинокая Марковна прилепилась к команде, и ребята, зная все ее мытарства, любили добрую старуху. Да и то — в ее отношении к запертым на базе футболистам было что-то матерински трогательное, неизрасходованное.

Перед крылечком бани Скачков чертыхнулся и запрыгал на одной ноге, выковыривая из подошвы впившийся колючий камешек.

Из парной доносились мокрые частые шлепки, от переизбытка чувства гоготала чья-то жизнерадостная глотка. Скачков представил пекло в натопленной с утра бане и у него от нетерпения зазуделось тело.

В предбаннике, у массажного стола, орудовал Матвей Матвеич. Его распирало от чудовищных оплывших мышц. У иного из ребят нога тоньше, чем у него рука. Намылив руки, Матвей Матвеич наклонялся над растянутым на столе футболистом и принимался мять его, сгибать, растягивать. С особенной дотошностью он возился с ногами — основным инструментом футболистов.

Через предбанник навстречу Скачкову проносились мокрые, сваренные до красноты парни и, задыхаясь, бросались в бассейн с холодной водой. Взвыв от ледяной щекотки, они мгновенно вылетали наверх и, вздрагивая от невыносимого озноба, с урчанием снова лезли в пекло.

В парной хозяйничал Батищев. На поле, в игре, Семен бывал угнетен боязнью промаха и часто выглядел, как связанный, здесь же он деятелен, ловок и неутомим. В банные дни, обслуживая команду, он добровольно брал на себя обязанности банщика-чернорабочего. В этом деле он знал толк.

Уминая веники в тазу, Семен из-под мокрых свесившихся волос пытался сверху разглядеть, кто там вошел.

— А, Геш! Давай-ка, залезай. Само то!

— Погоди ты! — отмахнулся Скачков, забираясь.

Некоторое время он не мог продохнуть и нагибал голову. Малейшее движение ошпаривало кожу. Но вот он притерпелся и ощутил, как по телу прошла судорога от подкожного озноба. Тогда он поплескал на горячие доски и растянулся, распустил все мускулы.

— Ну, можно? — кричал Батищев.

— Полегче только…

Подвинув скачковские ноги, на полку влез и сел Арефьич. От нестерпимого жара он нагибался, макал в таз руки и хватал себя за уши.

— Ну куда столько? — остановил он Батищева, поливавшего из ковшика на каменку. — Уши горят.

— Само то!..

Задыхаясь, Арефьич стал расчесывать бока, седую волосатую грудь.

— А-а!.. — кряхтел он с затаенной мукой.

Из-под ладошки, чтоб с потолка не капало в глаза, Скачков разглядывал подсушенное годами, загорелое до черноты тело тренера. Он словно законсервировался, этот немолодой, но неизносный Арефьич. Скачков помнил его с мальчишеских лет. У него он начинал играть в заводской команде, к нему вернулся после демобилизации. Через руки Арефьича прошло не одно поколение футболистов. Многие уже с одышкой поднимаются на верхние ряды трибун, а он все тот же, без перемен, и так же неутомимо бегает с командой кроссы, — только с бровей капает.

— Эх, мать честная! — взревел