припомнить чувство недосказанности и необъяснимого противоречия между образом Александра Невского как борца за всю Русскую землю, и постоянной необходимостью для авторов подчеркнуть классовый характер проводимой им политики. В результате «перед писателями, создававшими образ Александра Ярославича Невского, стояла сложная задача: показать его место в столкновении „противоречивых стремлений“ различных классов русского общества, связь его политики с классовыми интересами русских феодалов, с одной стороны, и с героической борьбой народных масс Руси за независимость, с другой»[71]. Это, в действительности, было совершенно избыточным занятием и не позволяло сформулировать действительно научную концепцию деятельности этого русского правителя с опорой на факты.

Фигура Александра Невского, как мы увидим далее, действительно становится наиболее сложной для интерпретации. Святой князь уже с конца 1930-х гг. одновременно занял центральное место в историческом Пантеоне нашей государственности как борец за независимость Руси, но при этом с точки зрения фактов именно он был главным автором стратегии сотрудничества с Золотой Ордой. С этими идеологическими метаниями советской науки связано и важнейшее противоречие: если князья «сотрудничали» с Ордой, то почему Русское государство возникло «вопреки воле татарского хана, вопреки его власти», как пишет один из крупнейших историков Борис Дмитриевич Греков?[72] Надо признать, что действительно четкого и убедительного ответа на этот вопрос в советский период так и не получилось найти. Для того, чтобы понять данный парадокс лучше, давайте рассмотрим две другие точки зрения на природу русско-ордынских отношений. Возможно, что сочетание всех трех перспектив, рассмотренных далее, позволит создать более нелинейное представление о роли «восточного фронта» в формировании русской государственности и внешнеполитической культуры.

Вторая точка зрения возникает под воздействием идей, изложенных великим С. М. Соловьевым в одном из томов его «Истории России с древнейших времен». Она состоит, в общих чертах, в отрицании серьезного влияния Орды и «монгольского периода» на развитие русской государственности: «У нас нет причины признавать сколько-нибудь значительное влияние (монголов) на (русскую) внутреннюю администрацию, поскольку мы не видим никаких его следов»[73]. Сейчас этого подхода, с большими или меньшими вариациями, придерживается большинство современных российских историков. Они указывают на многогранность и сложность отношений с Ордой, особенности даннической зависимости как формы отношений, при которой русские земли сохраняли суверенность в определении своей внешней политики и многое другое.

Работы таких выдающихся российских авторов, как Николай Борисов, Антон Горский, Юрий Кривошеев и других, следуют в рамках этой парадигмы и словно бы восстанавливают связь времен с русской исторической наукой периода ее наибольшего расцвета во второй половине XIX – начале XX в. Эти авторы, при имеющихся между ними расхождениях по поводу деталей, приходят к следующему: «Суть даннических отношений неминуемо влечет за собой вывод о сохранении монголами на Руси той общественной системы, которая сложилась в середине XII века и продолжала развиваться в начале XIII века»[74]. Ордынское нашествие стало, безусловно, крупнейшей трагедией и оказало наиболее серьезное внешнее воздействие на процесс формирования русской государственности. Трагедией, оказавшей при этом серьезное психологическое воздействие, поскольку «дань рассматривалась тогда в качестве позорной повинности, недостойной свободного люда», а «ощущение даннической зависимости (…), наносило общественному сознанию и народной психологии глубокую травму, вызывающую чувство пессимизма и безнадежности»[75]. Но оно повлияло именно на процесс развития, а не на природу этой государственности и общественное устройство русских земель – они шли своим, заложенным в «домонгольский» период, путем.

К приведенным выше оценкам мы, очевидно, должны добавить и то, что часто обходят в литературе, но что является важным именно в этой работе: Орда, даже в период ее самого большого могущества, никогда не вмешивалась в принятие русскими князьями решений по поводу отношений с другими противниками Руси: Литвой, Орденом или шведами. Нельзя, конечно, применять к столь далекой истории категории международного права, неизвестные нашим предкам. Но если воспользоваться современной терминологией, то отношения с Ордой никак не затрагивали важнейший атрибут суверенитета русских земель-княжений, связанный с решением внешнеполитических задач на других направлениях. Имеются свидетельства того, что в рамках самого значительного участия русских князей в военных предприятиях Золотой Орды – похода дружины великого князя владимирского Дмитрия Александровича – «русские князья (в 1277 г.) выступают по меньшей мере как равноправные союзники. Пользуясь правом победителей, они берут „корысть и полон“, а их действия одобряются командиром объединенного войска»[76].

Далее мы увидим, как формирующаяся великорусская государственность строила свои непростые отношения с Литвой, Орденом и шведским королевством. Однако в историографии и источниках нет примеров, когда ордынские ханы указывали бы русским князьям, как им выстраивать взаимодействие с этими соседями Руси. Нет также примеров того, чтобы ордынские правители приказывали русским князьям осуществить ту или иную военную экспедицию против Литвы или других народов. При этом сами русские князья активно вовлекали ордынцев в свои внутриполитические конфликты, действуя в рамках сложившейся до нашествия Батыя привычки, когда в «привлечении „поганых“ к междоусобной борьбе князей не было для того времени ничего исключительного, ничего противоречащего феодальной этике и обычной практике межкняжеских отношений»[77].

Третий подход к оценке отношений Руси и Орды является частью российского евразийства, идеи которого в историографии наиболее полно реализовали замечательные работы Г. В. Вернадского и Л. Н. Гумилева. Главная идея Гумилева – это фактический симбиоз Руси и Орды, в основе которого лежит, предельно огрубляя, общая евразийская сущность русской и ордынской политических цивилизаций[78]. Великое значение Льва Николаевича для российской исторической науки состоит в первую очередь в том, что он смог практически в одиночку разрушить монополию идеологически мотивированной интерпретации большинством советских историков событий эпохи формирования государственности вокруг Москвы. Даже учитывая несомненные смелые обобщения в работах Гумилева и свойственное ему художественное восприятие событий, его вклад в наше понимание смысла эпохи огромен – он позволяет увидеть, что за пределами так называемой «карамзинской схемы» и советского классово-формационного подхода существует еще целый спектр вероятных интерпретаций одного из важнейших в отечественной истории периода. Создавая свою собственную неидеальную «схему», Гумилев сформировал для российской исторической науки новый ориентир, с которым можно спорить, не соглашаться, но именно поэтому двигаться вперед.

Тем более это важно, что основные положения советского подхода, особенно раннего этапа, нашли свое продолжение в работах, которые уже в 1990-е гг. придерживались критического отношения к деяниям как Александра Невского, так и его потомков на московском княжеском престоле. Отметим, что такой взгляд оказался близок многим авторам на Западе и поэтому до сих пор имеет возможность занимать солидное место в богатой палитре мнений о событиях этого периода российской истории. Так и в случае с работами Гумилева мы одновременно видим и яростную и убедительную для читателя критику советских