экзистенциальном значении, а вовсе не как метафору или пустую и безжизненную абстракцию. Враг, которого описывает Шмитт, - это не простой конкурент, не рекламный агент и не частный соперник, к которому можно испытывать ненависть или антипатию. Враг относится к высшему антагонизму. И в теле, и в плоти враг - это тот человек, чья физическая смерть оправдана его экзистенциальной де-ниальностью по отношению к нашему собственному бытию.

Одно дело - различать друзей и врагов; совсем другое - точно идентифицировать врага. Смущающая фигура вездесущности, враг отныне становится еще опаснее, поскольку находится везде: без лица, имени или места. Если у врага и есть лицо, то это лишь завуалированное лицо, симулякр лица. А если у врага есть имя, то это может быть лишь заимствованное имя, ложное имя, главная функция которого - диссимуляция. Такой враг продвигается, иногда под маской, иногда открыто, среди нас, вокруг нас и даже внутри нас, готовый появиться в середине дня или в сердце ночи, каждый раз его явление угрожает уничтожением нашего образа жизни, самого нашего существования.

Как вчера, так и сегодня, политическое в понимании Шмитта обязано своим волюнтаристским зарядом тому, что оно тесно связано с экзистенциальной волей к власти. Как таковое, оно обязательно и по определению открывает крайнюю возможность бесконечного развертывания чистых средств без цели, как это происходит при совершении убийства. Подписанный законом меча, политический - это антагонизм, "посредством которого от людей можно потребовать пожертвовать жизнью" (умереть за других), и под эгидой государства, во имя которого эти люди могут быть уполномочены проливать кровь и убивать других людей" (убивать других) на основании их действительной или предполагаемой принадлежности к вражескому лагерю. С этой точки зрения, политический - это особая форма объединения в группы для подготовки к борьбе, которая одновременно является решающей и глубоко неясной. Но это не просто дело государства и, следовательно, упражнение в делегировании смерти, поскольку оно касается не только возможности жертвоприношения или самопожертвования - отдачи своей жизни, - но и, причем в самом буквальном смысле, возможности самоубийства.

Ведь в конечном итоге самоубийство жестоко прерывает всякую динамику подчинения и всякую возможность признания. Добровольно отказаться от собственного существования, совершив самоубийство, - это не значит обязательно заставить себя исчезнуть. Скорее, это добровольный отказ от риска быть затронутым Другим.

Человек, совершающий самоубийство, больше не желает общаться ни словом, ни жестоким жестом, за исключением, возможно, тех случаев, когда, покончив с собственной жизнью, он покончил и с жизнью своих целей. Убийца убивает себя во время убийства других или после того, как убил. В любом случае он больше не стремится участвовать в жизни мира, как он есть. Он избавляется от самого себя и, как следствие, от некоторых врагов. Таким образом, он избавляется от того, чем он когда-то был, и от обязанностей, которые, как живое существо, он когда-то должен был выаолнять.

Человек, совершающий самоубийство - убивающий своих врагов в акте, в котором он убивает и себя, - показывает, как в политическом отношении истинный современный перелом противопоставляет тех, кто цепляется за свое тело, кто воспринимает свое тело как основу жизни, тем, для кого тело может проложить путь к счастливой жизни, только если его вычеркнуть. Будущий мученик вовлечен в поиск радостной жизни. Эта жизнь, по его мнению, покоится только в самом Боге. Она рождается из воли к истине, которая подобна воле к чистоте. И только через обращение могут возникнуть подлинные отношения с Богом, через тот акт, когда человек становится другим, чем он сам, и тем самым спасается от фактичности жизни, то есть от нечистой жизни. Принимая мученичество, человек дает обет уничтожить эту нечистую телесную жизнь. Действительно, часто от тела фундаменталиста не остается ничего, кроме обломков, разбросанных среди других предметов: кровавых следов, которые кажутся более яркими на фоне других следов, отпечатков, загадочных фрагментов, таких как пули, пистолеты, телефоны, иногда царапин или отметин. Однако сегодня потенциальные самоубийцы редко обходятся без своих технических устройств, что ставит их на пересечение баллистики и электроники - микросхемы для выпаивания, чипы памяти для тестирования. В строгом смысле этого слова покончить с жизнью, упразднить себя - это значит совершить распад этой, казалось бы, простой сущности, которой является тело.

То, что ненависть к врагу, необходимость его нейтрализации и желание избежать опасности и заразы, которую он, как считается, несет, являются последним словом политики в современном сознании, можно объяснить. С одной стороны, убежденные в том, что теперь они сталкиваются с постоянной угрозой, современные общества в большей или меньшей степени вынуждены проживать свою повседневную жизнь как повторяющиеся "малые травмы" - нападение здесь, захват заложника там, сначала бой с оружием, затем постоянное состояние тревоги и так далее. Использование новых технологий позволило получить доступ к частной жизни людей. Коварные методы массовой слежки, секретные и иногда неправомерно, нацеливаясь на мысли, мнения, передвижения и частную жизнь людей. Благодаря усиленному воспроизводству аффекта страха либеральные демократии не перестают создавать гопников, способных напугать самих себя - сегодня молодая женщина в вуали, завтра террорист-новичок, вернувшийся с полей сражений на Ближнем и Среднем Востоке, и, в целом, одинокие волки и спящие ячейки, которые, дремля в недрах общества, выжидают подходящего момента для удара.

Что мы должны сказать о "мусульманине", иностранце или иммигранте - о тех, кто продолжает, выходя за все разумные пределы, создавать образы, которые мало-помалу связываются друг с другом по ассоциации? То, что эти образы не совпадают с реальностью, не имеет особого значения. Первичные фантазии не знают ни сомнений, ни неопределенности. Как утверждал Фрейд, масса "возбуждается только неумеренными стимулами". Тот, кто стремится ее завести, не нуждается в логическом обосновании своих аргументов, но должен рисовать самые сильные образы, преувеличивать и повторять одно и то же снова и снова".

Нынешняя эпоха отмечена триумфом массовой морали. Временные психические режимы довели до максимального обострения экзальтацию аффективности и, как это ни парадоксально, в наш технотронный и цифровой век, стремление к мифологии и даже жажду тайн. Все большее распространение алгоритмического разума, который, как мы знаем, служит важнейшей основой для финансиализации экономики, идет рука об руку с ростом мифорелигиозных рассуждений. Ревностная вера больше не считается противоположностью рациональному знанию. Напротив, одно служит опорой для другого, и оба поставлены на службу висцеральному опыту, одной из вершин которого является "общение мучеников". Убеждения и частная уверенность, обретенные в конце долгого "духовного" пути, пронизанного бунтами и обращениями, относятся не к слабому фанатизму, не к варварскому безумию или заблуждениям, а к "внутреннему опыту", который могут разделить только