его "тела-вещи", с третьей - моя человеческая плоть, через которую для меня существуют все эти другие "плоти-вещи" и "плоти-мясо". Таким образом, с одной стороны - я, ткань высшего качества и нулевая точка мирской ориентации, а с другой - другие, с которыми я никогда не смогу полностью слиться; другие, которых я могу привести к себе, но с которыми я никогда не смогу по-настоящему вступить в отношения взаимности или взаимного подтекста.

В колониальном контексте эта постоянная работа по разделению (и, соответственно, дифференциации) была отчасти следствием тревоги уничтожения, которую испытывали сами поселенцы. Численно уступая, но обладая мощными средствами уничтожения, поселенцы жили в страхе, что их со всех сторон окружают "плохие объекты", угрожающие самому их выживанию и способные лишить их существования: туземцы, дикие звери, рептилии, микробы, комары, природа, климат, болезни, даже колдуны.

Система апартеида в Южной Африке и уничтожение евреев в Европе - последнее в экстремальной форме и в отдельном контексте - представляют собой два ярких проявления этой фантазии о разделении. Апартеид, в частности, открыто оспаривал возможность существования единого тела, включающего в себя более одного человека. Он предполагал существование изначальных и отдельных (уже сформированных) субъектов, каждый из которых состоит из "плоти расы", из "крови расы", способных развиваться в соответствии со своими собственными предписанными ритмами. Считалось, что достаточно приписать их к определенным территориальным пространствам, чтобы перенатурализовать их чужеродность по отношению друг к другу. Этих самобытных, отличных друг от друга субъектов призывали вести себя так, как будто в их прошлом никогда не было "проституции", парадоксальных зависимостей и всевозможных интриг, то есть разыгрывать фантазию чистоты. Неспособность исторического апартеида раз и навсегда обеспечить непроницаемые границы между множеством различных плотей апостериори демонстрирует ограниченность колониального проекта разделения. Если не считать полного уничтожения, Другой больше не является внешним по отношению к нам. Он находится внутри нас, в двойной фигуре alter ego и altered ego (l'autre Moi et du Moi autre), каждый из которых смертельно опасен для другого и для самого себя.

Колониальное предприятие черпало много энергии из своих связей со всевозможными движущими силами, с более или менее открыто выраженными желаниями, в основном находящимися ниже уровня сознания соответствующих агентов. Чтобы надолго закрепиться за покоренными туземцами, от которых они хотели во что бы то ни стало отделиться, поселенцы должны были каким-то образом конституировать их как физические объекты различного рода. В этом смысле вся игра репрезентаций при колониализме заключалась, по сути, в превращении туземцев в различные типы-образы.

Эти образы во многом соответствовали обломкам реальных биографий туземцев, их первичному статусу до встречи. Благодаря созданному таким образом изобразительному материалу к первичному статусу аутентичных человеческих личностей стал прививаться совершенно искусственный вторичный статус психических объектов. Таким образом, перед туземцами встала дилемма: как в повседневной практике определить, что относится к психическому объекту, который их попросили интериоризировать и часто заставляли принимать за себя, а что - к человеческой личности, которой они были, которой они были, несмотря ни на что, но которую в колониальных условиях им пришлось забыть.

Однажды изобретенные, эти психические мотивы стали конституировать колониальное "я". Таким образом, их внешнее положение по отношению к колониальному "я" всегда было весьма относительным. Дальнейшее психическое функционирование колониального порядка зависело от инвестиций в эти объекты. Без таких объектов и мо-тивов аффективная, эмоциональная и психическая жизнь в колониях потеряла бы свою содержательность и связность. Она тяготела к этим мотивам. Ее жизнеспособность зависела от постоянного контакта с ними, и она оказалась особенно уязвимой в разлуке с ними. В колониальной или параколониальной ситуации плохой объект (тот, что пережил первоначальное разрушение) никогда не может мыслиться как полностью внешний по отношению к себе. Он разделен с самого начала, он одновременно субъект и объект. Поскольку я несу его одновременно с тем, как он несет меня, одного преследования и упрямства недостаточно, чтобы просто избавиться от него. В конце концов, как бы я ни старался уничтожить все, что меня окружает, это никогда не сможет освободить меня от связи с этим уничтоженным третьим лицом или третьим лицом, от которого я отделился. Это происходит потому, что плохой объект и я никогда не можем быть полностью разделены. В то же время мы никогда не бываем полностью вместе.

 

Враг, другой, которым я являюсь

Неудержимое стремление к врагу, к апартеиду, фантазии об экстерми-нации - все это составляет линию огня, поистине решающее испытание, в начале этого века. Будучи фундаментальными векторами современного промывания мозгов, они ввергают демократические режимы повсеместно в некое порочное оцепенение и, опьяненные и упивающиеся, занимаются пьянством. Будучи одновременно диффузными психическими структурами и родовыми страстными силами, они накладывают печать на доминирующую аффективную тональность нашего времени и возбуждают множество современных борений и мобилизаций. Эта борьба и мобилизация процветают на основе видения мира, которое является угрожающим и тревожным, которое отдает приоритет логике подозрения, а также всему тайному, связанному с заговорами и оккультизмом. Доведенные до крайних последствий, они почти неумолимо приводят к желанию уничтожить пролитую кровь, кровь, ставшую законом, в прямой преемственности с ветхозаветным lex talionis (законом талиона).

В этот депрессивный период в психической жизни наций потребность или даже стремление к врагу перестает быть чисто социальной потребностью. Это квази-анальная потребность в онтологии. В контексте миметического соперничества, обостренного "войной с террором", наличие врага в своем распоряжении (желательно в эффектной форме) стало обязательным этапом конституирования субъекта и его вхождения в символический порядок современности. Если уж на то пошло, все происходит так, как если бы отказ от врага был пережит внутри себя как глубокая нарциссическая рана. Быть лишенным врага - или не пережить террористический акт или любые другие кровавые действия, разжигаемые теми, кто ненавидит нас и наш образ жизни, - значит быть лишенным того отношения ненависти, которое позволяет дать волю всевозможным запретным желаниям. Это значит быть лишенным того демона, без которого все запрещено, в то время как время, казалось бы, настоятельно требует абсолютной свободы, разнузданности и всеобщей дезингибиции. В равной степени это означает разочарование в своем принуждении бояться, в своей способности демонизировать, в том удовольствии и удовлетворении, которое испытывает предполагаемый враг, когда его сбивают спецназовцы, или когда, захваченного живым, его подвергают бесконечным допросам, подвергают пыткам в одном из многочисленных черных мест, покрывающих поверхность нашей планеты.

Таким образом, эта эпоха является в высшей степени политической, поскольку "специфика политического", по крайней мере, если следовать Карлу Шмитту, заключается в дискриминации. В мире Шмитта, который стал нашим собственным, понятие врага следует понимать в его конкретном и