Он помолчал и опустил голову.

— Идите, товарищи, я буду думать.

Геннадий Будник замялся в дверях:

— Я вас на секунду задержу, Семен Васильич, у меня к вам небольшой вопросик…

— Садитесь, Геннадий Петрович, — вздохнул Пронин. — Какой там вопросик?

— У меня к вам деловое и конструктивное предложение, Семен Васильич. Картину можно спасти. И можно, и нужно. Половина актеров у нас уже есть, так? Так. Половина натуры выбрана. Регина Марковна как помощник режиссера абсолютно незаменима! Ну, сами подумайте! Ведь танк, а не женщина, силища! Единственная загвоздка в операторе…

— А Полынина?

— Полынина — баба, Семен Васильич. А тут нужна мужская рука, волевая рука. И, кроме того, я вам честно скажу: ну, нету в ней класса! Вот она меня, например, снимает. Вы не видели, какой я у нее получаюсь? И хорошо, что вы не видели. Карапуз какой-то! Физиономия круглая, ноги короткие. Нет, нет, не годится Полынина. Тут нужен мастер, чтобы быстро снял, быстро сообразил, что к чему…

— Кого предлагаете? — вздохнул директор.

— Да нет никого, кроме Хрусталева. Один у нас мастер. Уж тут не поспоришь!

— А все говорят, он — говно…

— Ну, это он как человек — говно, ему палец в рот не клади! Но мастер, сучара, ах, мастер!

— И что? Быстро снимет? И к сроку управимся?

— Да как не управиться? Я сам, лично, слово вам даю, буду за всеми присматривать.

— Так что? Позвонить ему, что ли?

— Я думаю: да, позвонить. И вызвать немедленно, пусть приступает.

Глава 9

Хрусталев лежал под открытым окном и слушал дождь. Он выкурил целую пачку, ему хотелось пить, но для этого нужно было подняться, пойти на кухню, поставить чайник. Два раза звонил телефон. Конечно, Марьяна. Ждет, чтобы он забрал ее к себе, но этого не нужно сейчас. Она чуткая девочка, сразу догадается, что у него неприятности. Допытываться она не будет, слишком хорошо воспитана. Но это выражение в ее глазах… Выражение мягкой и терпеливой печали — это тяжелее всего. Пусть думает, что его просто нет дома. Что он, например, со своей дочкой. Должен же он проводить время со своей дочкой? Не только же с бабами! Опять телефон. Нет, нужно ответить. Он встал, поднял трубку.

— Хрусталев! — прорычал из трубки Пронин. — Ты срочно мне нужен. Давай, брат, поторапливайся, дело серьезное.

На столе у начальника дымились два чая в серебряных подстаканниках и горкой высилось в вазочке какое-то заграничное печенье: одна половинка — розовая, другая — шоколадная.

— Кино, Виктор, хочешь снимать? Кино нужно сделать!

Хрусталев удивленно поднял брови, но глаза его радостно вспыхнули:

— Кино? Ну, конечно! Отличный сценарий! И вся партизанская тема…

— Какая еще партизанская тема?

— Что значит: какая? Ведь я объяснял! Сценарий покойного Паршина!

— Да я не об этом! При чем здесь твой Паршин! Федя Кривицкий с партикабля упал, сломал себе копчик!

— Я знаю, присутствовал.

— А фильм его нужно закончить! И быстро. Народ ждет картину.

— Но там же работает Люся Полынина.

— А теперь будешь работать ты! А вовсе не Люся Полынина. Ты лучше ее оператор.

— Нет, так не пойдет, — потемнел Хрусталев.

— Прекрасно пойдет! Снимешь к сроку и приступай тогда к своей партизанской теме!

— Ведь я говорю: «не пойдет». Там Люся Полынина.

— Там Люси Полыниной нет! Откажешься, я Чурсину передам!

— И передавайте. Сказал, что не буду.

Пронин начал подниматься со стула. Странное у него лицо. Пополам раскрашено, как печенье в вазочке. Лоб — багровый, все остальное — белое.

— Я сутки даю на раздумье. Нашелся мне тут, понимаешь, Печорин! Смотри, Хрусталев! Так и вылететь можно!

«Стекляшка» была открыта. Он весь день не ел. Вошел, сел за столик, заказал харчо. Ну, вот. Так и знал! Прямо к нему, худая, как вешалка, в неизменной ковбоечке, с сигаретой в пожелтевших от табака пальцах, направлялась Люся Полынина.

— Витя! Ты чего, не заметил меня?

Он заставил себя посмотреть прямо в ее радостные, простодушные глаза.

— А ты-то чего так сияешь? У вас там Кривицкий в больнице, с картиной бардак…

— Да откуда бардак? Я эту картину сниму левой пяткой. Могу даже без подготовки.

— Тогда я, значит, тебе в подметки не гожусь! Я без подготовки не могу!

Она не умела обижаться, хорошая, честная баба. Совсем одинокая. Мать уборщицей была в школе, спилась, потом долго болела. Люся ее до последнего дня на руках таскала. Сначала из пивной, потом по квартире, мать уже подняться не могла, под себя ходила. Зачем он взбрыкнул, нахамил? Похвасталась, да? Ну и что?

— Ну, ладно, пойду, — сказала она удивленно и погасила сигарету. — Еще мне работать сегодня…

Харчо его стыло в тарелке. Все правильно, что отказался. И так у него не жизнь, а сплошные сделки. То с Ингой, то с Аськой, то здесь, на «Мосфильме». Дома, наверное, телефон разрывается: Марьяна звонит. А как хорошо было бы сейчас обнять ее, поцеловать краешек губ, запустить ладонь в ее густые волосы и провести этой ладонью вниз, до самых лопаток, и волосы будут скользить внутри пальцев… Но этого делать нельзя: еще одна сделка. Нельзя, вот и все.

Выходя из «стекляшки», он нос с носом столкнулся с Мячиным. Тот, как всегда, летел, а не двигался, и глаза у него были полоумными. Вот не поздороваюсь раз с негодяем, и станет как шелковый! Мимо пройду. Мячин перегородил ему дорогу.

— Виктор, ты меня еще раз — прости. Я не пришел тогда по очень уважительной причине! О-о-о-очень! Я никого никогда не подвожу.

— А я подвожу. Пойдем, разговор есть.

Вернулись в «стекляшку».

— Егор, у нас появилась возможность получить от Пронина разрешение на Костин сценарий.

— Ты шутишь? Какая возможность?

— Объясняю. Кривицкий свалился, расшиб себе копчик. Картина повисла. Там оператором — Люся Полынина. Хороший нормальный оператор, но Пронину приспичило, чтобы снимал я. Я работаю быстрее. Он пообещал, что, если я за это возьмусь, он даст нам «добро».

Мячин так и подпрыгнул на стуле.

— Ура! Хрусталев! Так чего же мы ждем?

— Я отказался.

— Ты… что? Я не понял. Зачем отказался?

— Затем, что там работает Люся Полынина.

Егор замолчал, опустил голову.

— Слушай… Я, конечно, понимаю. Но Люсю из этой картины все равно теперь выпрут. Из принципа выпрут. Ты ей не поможешь. А Костина память… ведь он так мечтал! Ну, в общем, подумай…

— А я и подумал.

— И что?

— Ничего. «Хорошо бы, — думаю, — Люська палец на ноге