Шрифт:
Закладка:
— Давно он так пляшет? — тихо выпытывала Люся у плачущей Регины Марковны.
— Давно, — мокрым басом отвечала ей Регина Марковна. — Как утром ему сказали, что у Нади девочка родилась, так он сразу исчез, надрался где-то до безобразия и вот, теперь пляшет.
— Угомонить не пробовали?
— Его угомонишь! Два года держался, не пил! И вот вам — пожалуйста! Дай-ка я еще попробую! А ну как услышит? Федя! Феденька! Федор Андреич!
— Ребеночка я породил себе! Дочку! — подпрыгнул Кривицкий. — И ножки, и ручки! Пятьдесят два сантиметра! Хоп-хоп! Тру-ля-ля! Давайте, ребята, глотнем коньячку!
— Куда тебе еще коньячку, глаза твои ненасытные! — простонала Регина Марковна. — Федя! Феденька! Погоди плясать! Дело есть!
— Иди в жопу! — очень похоже передразнил Регину Марковну пьяный Кривицкий. — Теперь вы меня не достанете!
Расплескивая огромный живот, он бросил плясать и, подбежав к семиметровому партикаблю, вскарабкался на второй ярус.
— Идите все в жопу! — с детской радостью закричал он с высоты, вытаскивая из-за пазухи бутылку. — Ребеночка я породил! Пятьдесят два сантиметра!
Партикабль, накренившись под мощным весом Кривицкого, зашатался. Регина Марковна простерла в высоту руки, но не успела выговорить ни слова, как мощное сооружение рухнуло наземь, похоронив под собою счастливого молодого отца. Тут все закричали, вскочили, заахали.
— Жив он там? Жив? «Скорую» скорее вызывайте! Врача ему нужно!
Кривицкий был жив и в сознании. Более того: то ли от падения, то ли оттого, что боль в спине была такой острой, что он сразу взвыл, приземлившись, но режиссер быстро протрезвел и, пока его укладывали на носилки, строго сказал Люсе Полыниной:
— Чтоб Надю мне не волновать! Поняла?
Глава 8
В жизни Егора Мячина наступила непонятная полоса. Любой другой человек, наверное, давно бы понял, что если любимая тобою девушка не отвечает ни на твои звонки, ни на признания, отказываться встретиться с тобой у фонтана или погулять вдоль покрытой пятнами жирного мазута Москвы-реки, то, скорее всего, у этой девушки есть кто-то другой, тем более у такой девушки, как Марьяна, от одних глаз которой хочется взлететь на небо и уже не возвращаться обратно. Любой другой человек понял бы это, но только не Мячин. Теперь он каждый выходной просиживал у Пичугиных, и бабушка Марьяны и Санчи привыкла к нему и поила его чаем, а Санча обсуждал с ним такие вещи, о которых наивный Мячин еще не задумывался. Ему хотелось возразить Санче, но аргументы его были недостаточными, хлипкими, и умный Санча быстро укладывал Мячина на обе лопатки. В среду разговор зашел о Нурееве. Мячину показалось, что Санча чего-то не договаривает, но чего именно, он опять не понимал.
— Вот ты объясни: зачем человеку бежать? Бросать дом, семью? Он ведь танцевал здесь все главные партии? Ведь он танцевал?
— Да, здесь танцевал, — уклончиво ответил Санча. — А когда вся труппа полетела в Лондон, его не пустили! Но дело не в танцах.
— А в чем? Ну, скажи! Вот мы с тобой разве не люди? И все вообще русские — разве не люди? Ведь это предательство!
— При чем здесь предательство? — Горькая и насмешливая улыбка пробежала по тонким губам Пичугина и сразу погасла. — Почему нужно все мерить одними дурацкими мерками из учебника нашей истории? Разве в жизни нет других критериев? Ну, вот хоть возьми…
Он не успел договорить, потому что на лице у Мячина появилось испуганное восхищение: он услышал на лестнице быстрые шаги Марьяны.
— Егор, ты ведь не знаешь, как, например, в нашей счастливой стране преследуется…
Но Санча опять не закончил. Марьяна уже вошла в прихожую и теперь вешала свой мокрый плащ на распялку.
— Погода — кошмар! — радостно заговорила она, выжимая перед зеркалом мокрые волосы. — Здравствуйте, Егор! Я вам не советую выходить на улицу, это просто ужас какой-то!
— Марьяна! — перебил ее Мячин. — Я вас очень прошу: пойдемте сейчас же на улицу!
Она округлила глаза.
— Я должен вам что-то сказать! Но только на улице!
— Там дождик ужасный, — нерешительно возразила она. — Ведь я же оттуда…
— Сходи, сестренка, сходи, — засмеялся Санча. — Наши стены не выдержат сказанного Егорушкой и обвалятся!
— Хорошо, — покорно согласилась Марьяна. — Я туфли другие надену, а то эти мокрые…
Они спустились по лестнице, вышли под проливной дождь. Марьяна раскрыла зонт. Но Мячин остался стоять под разверзшимся небом, из которого не то чтобы просто лило, а хлестало, причем дождь был черным и, кажется, даже соленым на вкус.
— Марьяна! Я так вас люблю, — сказал он. — Вы слышите? Я вас люблю!
— Конечно, я слышу, Егор, — мягко сказала она. — Отлично все слышу. Но дело в том… Дело в том, что в моей жизни есть другой человек… Которого я так люблю.
— И что? — взвизгнул Мячин. — Другой человек! Марьяна! И что? Почему вы так уверены, что он лучше меня? Умнее? Талантливее? Вы же меня совершенно не знаете!
— Послушайте, — так же мягко сказала она и попыталась прикрыть его половиной своего зонта. — Я, правда, не знаю, чем вам помочь. Хотите, мы будем друзьями?
— Друзьями? Нет, я не хочу! — отрезал он. — Зачем мне «друзьями»? А знаете что? Хотите пойти в «Современник»?
Она растерялась.
— Егор, но туда не попасть…
— Со мной попадете! — заносчиво сказал он и вытер каплю, упавшую с носа. — Я вам обещаю.
— Ну, ладно. Пойдемте, — вздохнула она и тут же вся сжалась внутри: Виктору могло это все не понравиться.
Пока на Плющихе происходило пылкое объяснение Егора Мячина с Марьяной Пичугиной, в кабинете директора «Мосфильма» Пронина Семена Васильича, несмотря на воскресенье, собралась вся съемочная группа пострадавшего на работе режиссера Кривицкого.
— И что будем делать? — грозно, с раскатами отдаленного грома в голосе спрашивал Пронин, и фиолетовые червячки, разбегающиеся от его массивного носа, дрожали и корчились. — Знаменитый, всеми уважаемый режиссер, будучи вдрызг пьяным, упал с партикабля! А народ ждет картину к празднику Восьмого марта! И что мне народу сказать?
— Семен Васильич, — жалобно сказала Регина Марковна, — я сегодня у Федора Андреича в больнице была. Морковку ему отнесла тертую. Он съел со сметанкой.
— Какую морковку? При чем здесь морковка? — У Пронина побагровел лоб. — Я не о морковке вас спрашивал, Регина Марковна! Что вы с картиной собираетесь делать?
— Вот я и говорю о картине! Именно о картине! Федор Андреич, мне кажется, не будет там залеживаться, ему самому домой хочется! И он на работу придет совсем скоро!
— Регина Марковна, — тихо спросил Пронин, — где вы видели, чтобы режиссер
