Он помог жене надеть шерстяную кофточку. Они вышли на улицу. Афанасий Семенович положил ковер на верхней ступеньке крыльца, и они сели рядом. Так они часто проводили летние и осенние вечера.

Сияли крупные звезды. Слева светили огни города, поднимавшиеся все выше и выше, почти к холодно блестевшим звездам. От леса тянуло сыростью и прелью — запахом близкой осени. Со станции доносились гудки паровозов и звонкие перестуки проходивших поездов.

— Я много думал о нашей жизни, Машенька. О нашем переезде. Мне кажется, что мы поторопились с решением, — и Афанасий Семенович облегченно вздохнул, словно был рад, что сказал главное.

— Это повторяется каждый год, — с обидой ответила Марья Васильевна. — Я с утра поняла твое настроение. Угадала?

— Угадала, умница, — признался Афанасий Семенович. — От тебя ничто не укроется. Но послушай, только без сердца. Какие доводы за переезд? Нам пора покидать Север. Какие мотивы против?

Афанасий Семенович придвинулся и обнял жену за талию.

Первый довод против отъезда был тот, что у него собрался большой материал о травмах горняков. Афанасию Семеновичу тяжело думать, что все материалы попадут в другие руки. Никто не сможет в них разобраться, как он, показать закономерности снижения травм, изменение характера их. Да и будет преступлением не довести до конца эту начатую несколько лет назад работу.

За этим первым доводом шло множество других. Почему надо покидать место, где ему хорошо живется и работается. Заметила ли Марья Васильевна, что старожилов у них в городе не так мало. Что-то они не помышляют об отъезде. Ему даже неловко перед ними. Да и сам он не одобрял людей, снимавшихся после двух-трех лет жизни. Правда, они прожили больший срок, но особой разницы нет. Наконец, его тревожит и состояние проекта новой больницы. Ведь несколько лет они добивались ее.

Во всем виновата давняя навязчивая мысль, что им надо уехать с Севера. Она, пожалуй, даже несколько мешала им жить все эти годы. А ведь мотив отъезда единственный — быть поближе к родственникам.

— Да, — Марья Васильевна вздохнула. — У меня один довод: поближе к своим.

— Вот видишь… — Афанасий Семенович нашел в темноте руку жены и поцеловал ее в теплую мягкую ладонь. — Трудно мне уехать, Машенька, очень трудно. Вот ведь чуть в реке не утонул, а тянет меня тайга. Люблю я эти места. В больнице все время думал об отъезде и понял: нет, не могу бросить эти места. Сказать тебе об этом не мог: не хотелось огорчать. А вот теперь…

Они замолчали и, прижавшись друг к другу, долго сидели, думая о прожитых на Севере годах. И в этих мыслях не было ничего горького.

САРМА

Пароход, покачиваясь на крутой волне, встал на рейде темной ночью, и команда долго гремела цепями, спуская шлюпку. У восточного берега Байкала небо часто разрывалось всполохами молний, но грозовой фронт проходил так далеко, что западного берега гром и не достигал.

Моросил мелкий дождь. Высадка пассажиров на плохо освещенной пристани была трудная, белая шлюпка, как пробка, плясала на высоких волнах. Вскрикивали испуганно женщины, поддерживаемые матросами, широко и беспомощно взмахивая руками в поисках опоры, сдержанно чертыхались мужчины, неловко и тяжело перешагивая о шлюпки на пристань.

Одним из последних сходил пожилой мужчина в сером плаще и мягкой помятой шляпе. На смуглом крупном лице брови двумя резкими линиями опускались к переносью. Шлюпка нырнула, и матрос протянул руку, но пассажир не принял её. Он не покачнулся, словно прирос; новая волна подняла шлюпку, и пассажир рассчитанным движением легко перенес ногу и упруго ступил на скользкие доски пристани.

Матрос кинул ему в руки тугой вещевой мешок и крикнул:

— Счастливой жизни, товарищ Черкашин!

— Доброго плавания, — звучно ответил пассажир и помахал шляпой.

На берегу начальника геодезической партии Василия Ивановича Черкашина встретил старший группы Сережа Старовойтов, худенький, с нежным цветом лица и узкими плечами подростка. Он представился, и Черкашин, всматриваясь в скуластое влажное лицо, крепко тряхнул протянутую руку. Юноша ему понравился: «Славное лицо…»

Они пошли рядом по сырой песчаной тропинке к дому приезжих. Рокотал прибой, вдали фиолетово посверкивали бесшумные молнии, и продолжал моросить дождь. Но воздух, вязко пахнущий озерной свежестью, был теплый.

— Как плыли? — спросил Сережа.

— Превосходно, — живо отозвался Черкашин. — Пароход удобный, а Байкал сказочно красив. Мне говорили: суровое море, пустынные берега… А тут везде огни!.. Этот поселок ночью, как ожерелье.

Сережа снисходительно заметил:

— Огней, правда, многовато. А место все же плохо обжитое.

— Обживем, — заверил Черкашин таким тоном, как будто приехал сюда на всю жизнь. Он остановился и оглянулся. По всему Байкалу сверкали крохотные сигнальные огни рыбачьих лодок. Словно многоэтажный дом светился пароход.

Черкашин тихо рассмеялся, как человек, увидевший что-то неожиданное и очень хорошее, и рукой коснулся плеча Сережи:

— Сколько на воде огней. И возле них люди! Романтика? — добродушно спросил он. — Сибирь, Байкал. Хорошо поют сибиряки: «Славное море, священный Байкал…» Озером Байкал и называть неудобно. Море!.. Вам тут хорошо живется?

— Всяко бывает, — сдержанно ответил Сережа.

В доме приезжих спали. Сережа, просунув руку в щель дощатых сенцов, открыл дверь, проводил Черкашина в его комнату и тотчас ушел.

Геодезисты жили тут же, в конце коридора. Появились они здесь в середине мая с первым пароходом. Байкал только освободился ото льда, и рыбаки начали выходить на лов рыбы в открытое море. Ангара перегораживалась плотиной для гидростанции, ожидался значительный подъем воды на Байкале. Геодезисты бродили вдоль берегов с тяжелыми теодолитами и длинными рейками, определяли зону затопления и намечали места для переноса поселка и рыбзавода.

Товарищи ждали Сережу, им не терпелось узнать, приехал ли начальник, что он за человек. Но Старовойтов не очень-то удовлетворил их любопытство.

— Сами узнаете, — лаконично сказал он.

Утром Василий Иванович увидел просторное и спокойное море. Ни одна морщинка не трогала воды. Возле берега матовой поверхностью она походила на ртуть. Дальше от берега начинался светлый легкий туман. На краю длинного пирса спиной к берегу стояла девушка в красной кофточке-безрукавке, черной юбке и синей косынке на плечах. Что-то грустное и одинокое было в тонкой девичьей фигурке.

По сырым ступенькам деревянной лестницы Черкашин спустился к берегу, разделся до пояса и стал умываться. Вода была прозрачная и чистая, как родниковая, и такая же холодная. Колючие иголочки разбегались по всей коже. Черкашин жмурил глаза и покряхтывал от удовольствия. На смуглом теле перекатывались упругие мускулы.

Девушка все еще стояла на краю пирса. Растираясь полотенцем, Черкашин следил за нею. Он любил — в госпиталях