В собор же пока прибыл на свой страх и риск отец Гермоген принюхиваться и разведывать. Принюхавшись, он понял, что собор — это золотое дно и что его махинации с нестандартными свечами здесь можно будет развернуть в более широком масштабе.

Отец Гермоген был бывший баянист из колхозного дома культуры, которого корысть перековала в елейно-тихого пастыря. Знал отец Гермоген — чем тише и елейней подход, тем больший кус отхватишь. Шевеля широкими губами и шепча суммы возможных доходов, стоял отец Гермоген на церковной горке и смотрел на волжский простор, на летящие вверх башни и главы невидящими глазами чучела в меховом магазине. Между ним и окружающим было витринное стекло с ценниками, а по стеклу стекали капли осеннего дождя, совершенно не моча тронутой молью пересохшей медвежьей шкуры, которую он мысленно кроил и перекраивал с изворотливостью опытного меховщика.

Мимо берегового выступа, обложенного камнем, с присевшим, как воин, многошеломным белокаменным с кряжистыми плечами собором, по Волге, как и сто и пятьсот лет назад плыли корабли, и проплывающие смотрели на подступившего к берегу и присевшего перед прыжком богатыря с одним и тем же чувством — такие крепыши только на Волге, на волжских откосах силу набирают. С самоходок, с ракет, с теплоходов собор шел на сближение, как рубка желтовато-известкового судна, а фигурка отца Гермогена, шевелящего в задумчивости губами, казалась небольшой черной запятой, птицей, присевшей отдохнуть на реи.

Клеймо четвертое. В замоскворецком переулке

Суматоха московской жизни несколько отвлекла Анну Петровну от впечатлений поездки. Звонки, женские встречи с подругами с поцелуями, объятьями, новостями.

Но уже на следующий день она была у дверей Канаурова.

— А, приехали. Ну, что? Ну, как? Что привезли?

— Ничего, Анатолий Борисович. Ничего. Вы знаете гораздо больше меня.

Канауров в сегодняшней московской иконной индустрии занимал особое место. В прошлом инженер-экономист, он всю жизнь вертелся около крупных коллекционеров и гениальных довоенных фальсификаторов — последних, доживающих могикан дореволюционного антикварного рынка. Ведь до войны в Москве умели подделывать и Рубенса, и Гальса, и даже Рембрандта. Подделывали виртуозно, без подписей, сюжеты разрабатывали на основании неосуществленных эскизов. Роль Канаурова ограничивалась посредничеством. Он прекрасно чувствовал, где может находиться и тлеть в пыли ценный подлинник. Дать ход полотну, довести его до рук коллекционера, при этом положив в карман крупную разницу, было его профессией.

— Помогите, Анатолий Борисович.

— И рад бы, прекраснейшая, но не могу. Профессия у меня больно мерзкая, ведь с невиданным отребьем приходится общаться. Даже представить себе не можете, кто теперь вокруг икон вертится. До войны все солидные люди, покупали только для себя, за границу не перепродавали: профессора, инженеры, генералы и аферисты большого полета, а ныне… Ох, тяжело мне хлеб насущный дается.

Канауров забегал, встряхивая седую прядь, прикрывающую лысину, блестя бусинками острых глаз и теребя рукой интеллигентное упадочное в мелких морщинках лицо несостоявшегося крупного банковского воротилы. Белка прыгала учащенно в колесе его увешанной картинами комнаты. В основном — пейзажи русской школы: солнечные Коровины, трагически-закатные Жуковские, жемчужный Бируля и синий зимний зной Грабаря.

— Мда-с… мда-с… Помочь вам надо. Значит, ничего там нет. И, конечно, есть уголовщина? Теперь, к сожалению, очень трудно купить икону, не будучи уверенным, что не имеешь дело с каким-нибудь ужасным типом. Взломы, грабежи... Здесь тоже так?

— Да. И все очень странно. История с этим Дионисием, к тому же, очень долгая и старая. Там замешаны и белые офицеры, и архимандрит, в прошлом гвардеец, и светская дама. Вплоть до подлогов икон в самое последнее время. Вообще, целая галерея разных типов и типусов. Вот, посмотрите.

Анна Петровна протянула Канаурову фотографию из гукасовской папки соборного иконостаса с большой иконой Спаса в роскошной ризе.

Канауров вынул из жилетного кармана лупу, внимательно осмотрел фотографию.

— Ну, что ж… Он самый. И размеры, и тип. Конечно, без оклада, но я его видел. Вещь, очень близкая к Дионисию. Дионисий по своей уравновешенности и классичности — Рафаэль русской иконописи. Феофан Грек — Микеланджело, Рублев — Боттичелли по гармонии и уравновешенности, а Дионисий — Рафаэль. Он собрал и обобщил все, что до него было. Каждая его доска драгоценна. Но я — человек грешный, что я могу сделать? Пойти на Петровку и сказать: «Вы знаете, мне известно, где Дионисий». А меня спросят, какого он года рождения, имел ли в прошлом судимости, имя, отчество, точный адрес. О, прелестнейшая! Я вижу, ваши прекрасные глаза подернулись дымкой грусти. Я — кто? Я — лошадник! Ко мне приводят лошадь, не говорят, краденая она или нет. Я только определяю, какого она завода и чистоты кровей. Даже на тавро не смотрю, простите, на музейный номер. Ко мне тысячи икон для определения школы и века приносили. Могу поклясться «мадонной Литта» и «Над вечным покоем», что половина из них откуда-то унесена без спроса хозяев. Но это не мое дело. Я сам никуда не езжу, не взламываю церквей, не потрошу богомольных старушек.

— Да тут, Анатолий Борисович, не только потрошили, а одну старушку по голове ударили, чуть не умерла!

— Ай-ай, какая гадость! Да, видно, пора мне прекратить свои консультации. Могут самого из-за этих полотен ограбить, по голове ударить. Люди привычные. Конечно, Коровин и Грабарь — не иконы. Они у меня все сфотографированы, их никуда не продашь. Да, да, дорогая, вы меня очень и очень расстроили. Я к вам прекрасно отношусь, вы мне когда-то оказали такую услугу, такую услугу.

Анна Петровна действительно оказала Канаурову, в его понимании, большую услугу. Она дала ему адрес сестры одного умершего коллекционера, у которой он нашел целую стопку порванных и грязных полотен, теперь ставших в роскошных золотых рамах украшением его коллекции.

Канауров бегал по комнате в явном сомнении: пустить Анну Петровну по следу или нет? Вообще, он был ловок, осторожен и умудрился до сих пор не попасть ни в одну неприятную историю, хотя многие из коллекционеров и комиссионеров, пользовавшихся его «бродячей энциклопедией», как он называл свою голову, уже оказались в разное время на скамье подсудимых за эволюционные процессы с ценами на картины с подписями Айвазовских, Маковских и других бессмертных.

«Впрочем, что хорошего мне сделал Орловский? Ничего хорошего. Раз десять я его консультировал, а он толком