Самой известной еврейской газетой в послевоенной прессе была Landsberger Lager-Cajtung, которую читали не только в Ландсберге и тираж которой одно время достигал 15 тысяч экземпляров. Поскольку в Германии в первый год после освобождения невозможно было достать пишущую машинку с ивритскими буквами, почти все еврейские лагерные газеты первое время печатались латиницей – явление редкое в еврейской журналистике. Шапка газеты Ibergang выглядела следующим образом: «Jewish Newspaper», а под этой строчкой было написано: «Organ fun der Federacje fun Jidn fun Pojln in der amerik. Zone» («Печатный орган Федерации польских евреев в американской зоне»).

В Фёренвальде под руководством Якоба Бибера был основан также первый послевоенный еврейский театр. В нем устраивались вечера с разнообразными программами, давались короткие комедии, ставились пьесы, которые помогали людям справиться со страданиями, пережитыми в концлагерях. Некоторые постановки рисовали зрителям картины лучезарного будущего в Палестине. Труппа из двадцати артистов создала спектакль по роману Шолома Алейхема «Тевье-молочник», трагикомическую историю, действие которой происходит в украинских деревнях Мазеповка, Байберик и Анатевка, нанесенных на карту мировой литературы благодаря опубликованному в 1916 году роману.

Но на первом месте в этом лагере была любовь. Фёренвальд очень скоро прославился самой высокой рождаемостью среди всех еврейских общин в мире. К тому же он был центральным сборным пунктом для еврейских сирот, привезенных в Германию бывшими партизанами или подобранных сердобольными беженцами, так что детей в нем хватало и без того. Уже в ноябре 1945 года в Фёренвальде в начальной школе с гимназическими классами на Мичиган-штрассе, 3, работали 27 учителей. Затем там появилось профессиональное училище, в котором готовили слесарей, портных, плотников, электриков, парикмахеров и часовщиков.[76]

В Фёренвальде была довольно высокая «текучесть кадров». С одной стороны, многим обитателям лагеря удавалось выехать в Америку, Палестину или основанное на ее территории в 1948 году государство Израиль, с другой – туда то и дело прибывали новые люди, потому что другие лагеря закрывались и Фёренвальд скоро стал последним прибежищем для еврейских DP. Когда в 1951 году лагерь перешел под контроль немецких властей – с этого момента он назывался «Правительственным лагерем для лишившихся родины иностранцев», что было очень важно для федерального правительства, поскольку в этом названии не упоминались подлинные причины безродности упомянутых «иностранцев», – там оставался еще 2751 DP, проживавший между Огайо-штрассе и Нью-Джерси-штрассе.

Последние обитатели покинули лагерь лишь в 1957 году. Среди них были не только «старожилы», но и евреи, которые вернулись назад из Израиля и других стран, потому что не смогли закрепиться на новой родине. Не каждой эмиграционной одиссее суждено было увенчаться успехом, и многие переселенцы возвращались назад в лагерь. Этих несчастных чаще всего встречали презрением. В одном опубликованном в Тель-Авиве «Специальном репортаже из Германии» говорилось: «Одно из самых неприятных явлений, с которыми сталкиваются евреи, приезжая в Германию, – это еврейские возвращенцы из Израиля… Они опять сидят в лагере, как и в первые годы после крушения Третьего рейха, и тянут деньги из еврейских благотворительных организаций. Нетрудно представить себе, что среди обитателей Фёренвальда немало сомнительных личностей, которые не в ладах с законами этой страны».[77]

Одной из таких «сомнительных личностей» был человек по имени Йоссель. В 1946 году он уехал в Палестину, но в 1952 году вернулся в Фёренвальд. Йоссель так объяснил свое решение одному американскому военному раввину: «Вы, наверное, принимаете меня за сумасшедшего. Возможно, так оно и есть. Но последние четырнадцать лет своей жизни, то есть с 21 года, я провел в лагерях. Сначала меня таскали из одного концлагеря в другой. Потом, после освобождения, я жил в лагере для displaced persons. Когда я наконец выбрался в Израиль, меня посадили в британский лагерь для интернированных. Через год я поступил на службу в израильскую армию. Да, это было хорошо. Я воевал в Негеве и в Галилейских горах. В 1951 году я снял солдатскую форму и попытался стать тем, кем я всегда хотел быть, – нормальным человеком. Но мне было уже тридцать три. Учиться – поздно, уходить на покой – рано. Я нашел работу, но не нашел удовлетворения. Я получил собственную комнату, но чувствовал себя в ней одиноким».[78]

Только в казарме и в лагере Фёренвальд Йоссель чувствовал себя относительно комфортно. Ему посчастливилось выжить в концентрационных лагерях, но они сформировали его психику. Он сам называл свою жизнь лагерной карьерой, которая сделала его непригодным для жизни на свободе и в конце концов привела в Фёренвальд, где он жил как объект, управляемый чужой административной волей.

Hardcore-DPs – так назывались на военно-административном жаргоне перемещенные лица, не желавшие возвращаться на прежнее место жительства, – 150 тысяч человек, которые, несмотря на многочисленные программы репатриации, в 1950 году все еще продолжали жить в лагерях. Следует отметить, что c евреями-DP все было гораздо проще: большинство евреев хотели как можно скорее покинуть Германию. В силу своей ярко выраженной культурной идентичности, надежд на светлое будущее в Израиле и деятельной поддержки еврейских общин во всем мире они чаще всего делали все возможное, чтобы уехать самостоятельно.

Особенно упорно противились возвращению на родину поляки. Бóльшую часть польских DP репатриировали до конца 1946 года; оставшиеся 300 тысяч человек решительно отказывались покидать лагеря. Главная причина заключалась в страхе перед социалистическим режимом; ходили слухи, что их могут депортировать в Советский Союз. Польское правительство засылало в лагеря вербовщиков из числа уже возвратившихся в Польшу, которым надлежало рассказами о счастливой жизни на родине пробудить в своих соотечественниках патриотические чувства. Вспомогательные организации ЮНРРА обещали в течение двух месяцев финансировать продовольственное обеспечение тех, кто вернется в Польшу. Лагеря пестрели транспарантами и плакатами, призывавшими возвращаться домой. Каждые проводы уезжающих превращали в праздник с музыкой, флагами и речами.[79]

Однако никакая агитация и никакое давление не помогали. Остались самые «несгибаемые», которые упрямо цеплялись за свою лагерную жизнь – кто из страха перед коммунизмом, кто от неспособности стряхнуть с себя летаргический сон, побороть апатию. Это было следствием тактики, первоначально выбранной британцами и американцами, которые стремились отгородить DP от немцев и уберечь их от расизма во время конфликтов с местным населением по поводу жилья, работы и продуктов питания. Эта «охранная благотворительность» за последующие годы превратилась в изоляцию и принудительную опеку; лагерь стал для своих обитателей искусственной родиной, которую они отказывались покидать добровольно.[80]

У многих русских военнопленных и угнанных на работу в Германию были веские причины опасаться возвращения на родину. Советские власти огульно подозревали их в сотрудничестве с немцами. Военнопленных обвиняли в трусости и дезертирстве. Соответствующим было и отношение к ним: их жестко допрашивали, отправляли в штрафные лагеря. Правда, среди русских и в самом деле было немало перебежчиков, воевавших на стороне немцев; были казачьи полки и армия Власова, которая с 1944 года частично формировалась из числа русских военнопленных. Но это не оправдывало огульных обвинений в адрес миллионов русских