Глава 5. Прогулка по ночному Парижу

Вера задержала взгляд на перспективе улицы Карм – на них словно надвигалось полотно с написанным на нем Пантеоном. Фонари горели, а небо еще не потемнело окончательно, не померкли красные всполохи заката, на фоне которых массивные колонны и голубовато-серый купол смотрелись, точно вырезанные из картона.

Они шли молча. Минут пять Даниель Ардити усердно протирал очки краем клетчатой рубашки, выглядывавшей из-под полы серого бомжеватого вида пальто. Оправа – простые «Рей Бен». Кроссовки – «Найк», и пальто не «Луи Виттон», а из какого-нибудь «H&М», и прилично заношенное. Зря она про него подумала, что он осудил ее за внешний вид. В своем песочном тренче, черной беретке и белых кроссах она смотрелась очень даже по-парижски. Светлые волосы чуть растрепал ветер, она беспрестанно закладывала непослушные прядки за уши и то натягивала берет на лоб, то убирала его на затылок, облизывая губы без помады, думая, почему не накрасилась и с чего бы начать разговор.

– Не знала, что вы носите очки, – проронила Вера, которой затянувшаяся пауза стала резать горло. – На всех фото из Интернета вы без них.

– Диссертация была очень утомительная.

– На какую тему вы ее писали?

– «Современное искусство от Эдуарда Мане до Бэнкси». Вы видели фильм с его участием «Выход через сувенирную лавку»?

– О да! – воскликнула она, обрадованная, что наконец повернули к теме кинематографа. – Поэтому я так быстро сообразила, какого художника вы изображаете.

Вера пересмотрела, наверное, все кино на свете, даже документалки. Но добавить к сказанному ничего не смогла, и молчание продолжилось. Не нужно было, наверное, вспоминать, как Даниель пытался притвориться Бэнкси. Он поморщился, сунул руки в карманы пальто и опустил голову. Все же, наверное, ужасно небезопасно, когда наследник миллиардного состояния ходит по ночному городу один, без охраны. Потом пришло на ум то, как странно был убит его отец, и она невольно покосилась по сторонам. Они как раз вышли на площадь, окружавшую Пантеон.

– Не хотите пройти через Люксембургский сад? – сказал вдруг Даниель. – Там дивно пахнут каштаны. В этом году они зацвели раньше… Жаль, что еще не время для глициний и сакуры. Но яблони и груши тоже очень милое зрелище. Правда, смотреть на такое лучше днем.

– Днем очень много людей с фотоаппаратами, – отозвалась Вера.

– Много людей, – эхом повторил Даниель. Сколько сожаления было в его голосе! Настоящий интроверт. Угораздило же его родиться в семье, которая неизбежно толкала его к публичности.

И опять они шли молча. Вере стало немного не по себе. На довольно просторной улице Суфло было светло от ярко пылающих фонарей, подсветок зданий и магазинных вывесок, проезжали машины, стреляя фарами, стояли припаркованными туристические автобусы, привезшие гостей столицы после экскурсий на ужин, по тротуарам мелькала пестрая публика. Только-только начавшие опушаться кроны деревьев в свете фонарей выглядели как большие современные светильники. А вот Люксембургский сад издалека представлял собой мрачную картину. Стоило ли идти туда так поздно?

– Я совсем в современном искусстве ничего не понимаю. Знаю только Сальвадора Дали, – вдруг выпалила Вера, но тут же пожалела, потому что упоминание и об этом художнике, наверное, на Даниеля действует болезненно. Она поспешила добавить:

– А еще Пикассо, да… И Малевича. Малевич – это наш художник, русский. Говорят, что «Черный квадрат»… под ним просто какая-то неудавшаяся картина. Он ее закрасил и выдал за высокое искусство, а все повелись.

Вера сморщилась, когда непрошеным вырвалось жаргонное словечко, которым ее заразил Эмиль. Хотелось говорить на красивом французском, так же поэтично, как Даниель. Тот шел в своем бесформенном пальто, с низко опущенной головой, в очках – такой уязвимый и трогательно-печальный, как поэт Серебряного века, и даже немножко похожий на Блока. Но когда Вера ляпнула самый распространенный миф о русском авангардисте, Даниель посмотрел на нее так, будто она продемонстрировала ему оленьи рога или показала язык. Он сначала опешил, а потом рассмеялся.

– Вы правда так думаете? – спросил он сквозь смех. – Просто закрасил неудавшуюся картину?

– Ну да. – Вера нахмурилась, решив, что до конца будет отстаивать свою точку зрения. Ее всегда тянуло отругать картины, на которых не было какой-то определенной истории, знакомых и привычных образов, а только каракули, мазня или брызги.

– В России все так думают?

– Мой папа точно так и говорит.

– Но это ведь русский художник, вы обязаны знать, какие идеи он несет через свои картины.

– И какие же?

– Конец искусству!

– Что? – не поняла Вера, наклонилась и демонстративно заглянула в лицо собеседника.

– «Черный квадрат» знаменует собой конец искусства. Малевич поставил точку. Именно поэтому картину на выставке «0,10» он определил в угол помещения, подобно тому, как в домах России располагали иконы. Красный угол. Полагаю, такие вещи вам должны быть известны.

– Серьезно? – скривилась Вера, впервые слыша эти подробности.

Они перешли дорогу, и она поймала взглядом указатели перед кафе на углу под широкой темно-зеленой маркизой. Нотр-Дам направо, Театр Европы (Одеон) налево. Впереди решетчатое ограждение Люксембургского сада.

– Почему конец искусства? – продолжала недоумевать Вера. – Тем более после Малевича была куча разных художников. Например, тот же Бэнкси. Искусство не умерло.

– Именно об этом я и писал в своей диссертации, которую начал еще на первом курсе. Искусство не умерло. Но в двух словах не объяснишь. Даже за десяток лет не расскажешь, почему оно не умерло и будет жить вечно.

Вера затаила дыхание, как будто впервые увидела на его лице улыбку – теплую, обращенную к ней. Сквозь стекла очков, вроде тех, что были на Гарри Поттере, лучились его глаза, удивительным образом меняющие окраску: в темноте казались серыми, при освещении – голубыми, а иногда отливали изумрудным сиянием. От уголков пролегали лучики морщинок. Складки вокруг рта под едва пробивающейся щетиной делали его похожим на рано постаревшего юношу.

И тут Вера поняла, что начинает влюбляться…

– Вы попробуйте, – пробормотала она, поймав себя на мысли, что разглядывает его лицо. – Я ведь теперь спать не смогу. Стыдно не знать таких вещей.

– Начнем с того, что где-то во второй половине девятнадцатого века возникли два важных феномена: кризис классического искусства, и Эдуард Мане. – Он тронул переносицу очков, как Знайка из повести Носова.

– Это тот, что написал «Завтрак на траве»? Его я знаю. И Клода Моне, и импрессионистов тоже. В городе, где я родилась и выросла, тоже есть музеи. Например, Эрмитаж. Вы бывали в Эрмитаже?

– Конечно! – О, эта его улыбка, лучики в уголках глаз под линзами очков!

– Не подумайте, что я сомневалась.

– Если вы видели полотно «Завтрак на траве»,