Шрифт:
Закладка:
После первых лет учения он гордо двинулся в столичный город, где все пришлось ему по вкусу и по душе. Тут только вполне определились его возвышенные тяготения, и если дотоле в душе его лишь смутно бродили всякие томления и порывы, то теперь, наконец, существо его развернулось во всем своем блеске и богатстве.
Юноша и раньше уже чувствовал влечение к изящным искусствам, и тайно томился по красоте и славе. Теперь же он слыл среди товарищей и приятелей за неоспоримо-чудесного парня и даровитого малого, с которым совещались в случаях, когда требовалось явить знание хорошего тона и вкуса. Еще мальчиком он искусно и с увлечением пел, свистел, декламировал и танцевал, с годами же довел свои таланты до совершенства, и развил в себе новые. У него была теперь гитара, на которой он аккомпанировал песни и забавные куплеты, и в обществе всегда пожинал аплодисменты и славу. Затем, от поры до времени, сочинял стихи, которые экспромтом перекладывал по знакомым мелодиям на гитару и, не оскорбляя достоинства своего звания, одевался так, что вид имел совершенно особенный, почти – исключительный.
Например, галстук свой он завязывал свободным, смелым узлом, никому не удававшимся в такой степени, и свои красивые темные волосы расчесывал на удивительно-изысканный и благородный манер. Кто видел Альфреда Ладиделя, как он танцевал на собрании клуба «Смесь» или в клубе «Верность», прислонившись к спинке кресла, напевал свои веселые песенки, водил тонкими пальцами по гитаре, висевшей у него на зеленой ленте через плечо, как он обрывал, скромно пресекая шумные похвалы и опять задумчиво перебирал струны, пока слушатели не требовали бурно новой песни, кто видел это, не мог не ценить его и не завидовать ему. Кроме жалованья, он получал еще приличную сумму карманных денег из дома, поэтому мог беззаботно наслаждаться этими общественными развлечениями, и делал это в меру, без излишеств и вреда, так как, несмотря на всю свою светскость, во многих отношениях был еще почти ребенком. Он все еще предпочитал малиновую воду пиву, и когда можно было, охотно заменял обед или ужин чашкой шоколада и пирожным.
Карьеристы и завистники звали его поэтому «бэби» и, несмотря на все его таланты, не относились к нему серьезно. Это было единственное, что смущало и огорчало его. С течением времени прибавилась к этому еще одна забота, которая тихо и все мрачней и мрачней плыла над светлой весной его жизни. Как полагается в его годы, Ладидель задумчиво поглядывал на хорошеньких девушек и постоянно был влюблен то в одну, то в другую. Вначале это было новой душевной радостью, но вскоре стало причинять больше муки, чем удовольствия, оттого что по мере того, как росла в нем жажда любви, предприимчивость в этой области все ослабевала. В комнате своей он распевал, правда, под аккомпанемент гитары, много влюбленных, чувствительных песен… В присутствии же красивых девушек вся отвага его рассеивалась, как дым. Он все еще превосходно танцевал, но разговорное искусство совершенно изменяло ему при первой попытке выразить какое-либо свое чувство. Тем ярче, конечно, он говорил, пел и блистал в кругу своих товарищей, но все их похвалы и все свои лавры охотно бы отдал за один поцелуй, за одно нежное слово из уст хорошенькой девушки. Причина этой робости, так мало вязавшейся со всем его обликом, лежала в не испорченности сердца, которой друзья вовсе не предполагали в нем.
Эти, когда желания волновали их, находили свои любовные утехи здесь и там, в легких связях с горничными и кухарками, при чем, хотя была и влюбленность, но о страсти, идеальной любви и вечной верности не бывало и речи. А без всего этого молодой Ладидель любви себе не представлял. Он постоянно влюблялся в красивых, порядочных, обывательских дочерей и рисовал себе, правда, и известные чувственные наслаждения, но на первом плане было настоящее, благопристойное сватовство. В свои годы, однако, и при своем заработке, он и думать об этом не мог, хорошо понимал это, и будучи рассудителен от природы, предпочитал тайно томиться и страдать, чем, подобно другим, заводить интрижки с кухарками.
Но он нравился девушкам, Хотя замечать этого не смел. Им нравилось его красивое лицо, уменье танцевать и петь и несмелое его вожделение, и они чувствовали, что за красотой его и изысканностью таится нетронутое полудетское сердце. Но от этих тайных симпатий ему ни тепло, ни холодно не было. В клубе «Верность» он все еще пользовался популярностью и всеобщим расположением, но тень в его душе становилась все темнее и жутче, и грозила и вовсе омрачить его легкое и ясное дотоле существование. В эти тяжелые дни он ревностно работал, был образцовым нотариальным помощником, а по вечерам прилежно готовился к профессиональному экзамену, отчасти, чтобы дать другое направление своим мыслям, отчасти затем, чтобы скорее и вернее добиться желанного положения, и выступить в качестве претендента и жениха с известными шансами. Времена эти, однако, никогда не были продолжительными. Усидчивость и усиленная умственная работа не были его сильной стороной. Когда рвение его утихало, юноша опять принимался за гитару, манерно и томно прогуливался по красивым улицам столицы, или писал стихи в свою тетрадку.
В последнее время стихи эти были влюбленного, чувствительного свойства, и состояли из слов, строф и красивых оборотов, которые он вычитывал в одном, другом стихотворном сборнике и удерживал в памяти. Он связывал их без особого усилия и получалась миленькая мозаика из избитых выражений популярных поэтов и других наивных плагиатов. Ему доставляло удовольствие списывать начисто эти стишки своим красивым канцелярским почерком, и он забывал при этом на час-другой свое горе. У него была счастливая черта – в тяжелые, как и в светлые дни, он легко увлекался игрой и за этим забывал многое важное и существенное.
Один только ежедневный уход за своей красивой внешностью отнимал у него порядочно времени: расчесывать щеткой и гребнем свои длинные темные волосы, фабрить и поглаживать свои маленькие, светлые усики, завязывать галстук, тщательно смахивать пылинки с сюртука, чистить и полировать ногти. Часто также
