— Иногда от бюрократии бывает польза, это я тебе как начальник начальнику говорю, — возразил Данилов, намекая на свою работу в Севастополе, которая чуть было не привела его в министерство; вернее — привела бы, если бы он сам этого захотел.

— Кстати говоря — а откуда известно, что в ремонт попал именно тот «насос», который использовался во время операции? — спросила Елена.

— Другой «насос» находился в послеоперационном отделении, а третий был резервным и вообще не использовался. Кроме того, анестезиолог Сапрошин помнил серийный номер аппарата 19690212, который полностью совпадал с датой его рождения. Сапрошин считал этот номер счастливым и машинально обращал внимание на него перед каждой операцией.

У многих коллег Данилова были счастливые приметы или ритуалы на счастье. Доцент Сааков входил в операционную только с правой ноги, а если вдруг машинально входил с левой, то сразу же выходил, трижды поворачивался вокруг своей оси и снова входил в операционную. Студенты, которым выпадало наблюдать эту сцену, явно думали, что доцент находится под действием бодряще-веселящих веществ. А ассистент Алымов перед тем, как подключать пациента к наркозному аппарату, говорил «хорошо начнем — хорошо закончим» и только после этой «мантры» начинал действовать. А что тут удивительного? Люди волнуются за исход дела, вот и придумывают себе успокаивающие ритуалы.

Профессор Ямрушков разрешил звонить ему с девяти часов вечера до половины одиннадцатого в любой день, то есть — и в выходные тоже, так что Данилов дождался четверти десятого и позвонил. Откладывать звонок на завтра не хотелось — понедельник, как известно, день тяжелый, да и вообще после рабочего дня вести серьезные разговоры не так удобно, как в выходной.

— Вы не поверите, Владимир Александрович, но я только что о вас подумал! — сказал Ямрушков вместо приветствия. — Куда, думаю вы, пропали? Неужели ни одного вопроса не возникло? Или до материалов руки пока не дошли? Пожара, конечно, нет, но и затягивать не стоит — у нас сроки. Я думаю, что в четверг нужно будет собраться… Вам в четверг удобно?

— Мне по вечерам в любой день удобно, — ответил Данилов.

— Вот и хорошо! Так какие же у вас вопросы?

— Собственно, вопрос всего один, Валентин Семенович. Я не понимаю необходимости нашей комиссионной экспертизы…

— Как это — не понимаете? — удивился Ямрушков. — Вы… хм… шутите?

— Я не шучу и абсолютно трезв, заверил Данилов. — Однако же — не понимаю.

— Что там понимать? Мы должны ответить на поставленные перед нами вопросы. Пятнадцать вопросов — пятнадцать ответов! Что вам непонятно?

— Мне непонятно, зачем вообще в данном случае суду понадобилась врачебная экспертиза…

— А кто, по-вашему, должен оценивать действия врачей?! — в голосе Ямрушкова отчетливо проступило раздражение. — Сантехники? Сталевары? Пчеловоды? Таксисты? Простите, Владимир Александрович, но я вас тоже не понимаю!

— По записям в истории болезни не предоставляется возможности определить виновного, — начал объяснять Данилов. — Записи близки к идеальным. И хирурги, и анестезиолог, если верить тому, что они пишут, никаких ошибок не допускали. Все делалось правильно, но…

— Но в результате молодой парень, которому жить да жить, умер после операции, не приходя в сознание! — с еще бóльшим раздражением сказал Ямрушков. — И кто-то должен за это ответить!

— С этим я не спорю, — сказал Данилов. — Тот, кто допустил ошибку, должен нести ответственность. Я веду к тому, что в данном случае мы, врачи, ничем суду помочь не можем. На вопрос, были ли в ходе операции допущены дефекты оказания медицинской помощи, лично я могу ответить только отрицательно. Вернее так: «изучение истории болезни не позволило обнаружить никаких дефектов». Виновного в данном случае можно установить по обстоятельствам, не отраженным в истории болезни, но это уже компетенция суда, а не врачей-экспертов. Вы следите за ходом моей мысли, Валентин Семенович?

— Слежу, — буркнул Ямрушков. — Продолжайте.

— Мы можем дать ответ на вопрос о том, было ли оперативное вмешательство оправданным, но на главный вопрос «кто виноват?» мы не можем ответить точно так же, как не ответил на него первый эксперт. Зачем тогда мы нужны судье? Как мы можем ее подстраховать? Или я ошибаюсь, Валентин Семенович?

— Ошибаетесь, Владимир Александрович, — теперь Ямрушков говорил спокойным тоном, но сухо, без былого дружелюбия. — Прежде всего хочу сказать вам, что вы чрезмерно сужаете поле своей деятельности. Давайте поразмышляем. Разве неисправность аппарата не могла привести к попаданию воздуха в сосудистую систему пациента? Могла или не могла?

— Могла, — ответил Данилов, — однако…

— А раз могла, то по чьей вине — хирургов или анестезиолога? Аппарат, будь он хоть трижды неисправным, сам по себе виновным не является. Виновен тот, кто использовал неисправный аппарат, вы с этим согласны?

— Конечно же согласен, но мне кажется, что этот вопрос к компетенции врачей-экспертов не относится.

— Я придерживаюсь другого мнения, — веско возразил Ямрушков. — Относится, еще как относится. Все же взаимосвязано. Судья может не иметь представления о том способен ли именно такой дефект аппарата искусственного кровообращения привести к воздушной эмболии. Кто, кроме врача-эксперта, может дать ответ на этот вопрос?

— Я могу сказать, к каким последствиям может привести тот или иной дефект аппарата, но я не могу обвинять анестезиолога Сапрошина в смерти пациента, потому что неизвестно, был ли аппарат неисправен в момент операции, — продолжал гнуть свою линию Данилов. — Ведь между операцией и составлением акта о неисправности аппарата прошло десять дней.

— А слова медсестры, которая обратила внимание анестезиолога на неисправный датчик для вас ничего не значат?

— Во-первых, об этих словах известно с чужих слов и сам Сапрошин утверждает, что медсестра ему ничего подобного не говорила, — твердо сказал Данилов. — А, во-вторых, речь идет о датчике, а не о дырявой трубке. Это же разные вещи. Мне кажется, что эксперт вправе оперировать только очевидными фактами, а не домыслами и пересказами с чужих слов.

— Смотря что считать очевидным, — после недолгого молчания ответил Ямрушков. — Все люди разные и то, что одному кажется очевидным, для другого выглядит невероятным. Однако то, о чем вы говорите, Владимир Александрович, укладывается в доктрину res ipsa logitur,[23] позволяющую делать выводы, основываясь на свидетельствах окружающих и косвенных доказательствах. Воздух не мог попасть в сосуды пациента сам собой? Не мог! Это произошло в результате чьей-то небрежности? Однозначно! О чем в первую очередь можно подумать? О дефекте трубки аппарата, через который в систему приникал воздух. А кто использовал аппарат? Анестезиолог.

— Даты тоже говорят сами за себя, — стоял на своем Данилов. — Операция была двадцать девятого марта, а неисправность аппарата задокументирована только девятого апреля…