и она точно так же расплющила ладонь, как и первая. Настюш, предлагаю систему, сказала Люба. Тридцать на тридцать, тридцать шагов идти, тридцать секунд отдыхать. Я согласилась, мы взвалили на себя сумки, и Люба стала считать томным холодным голосом. На пятом подходе из меня вместе с потом вылилось чувство вины за то, что я заставила Любу так мучиться. К восьмому подходу мы уже добрались ко входу в метро. И когда наши сумки подхватили два узбекских парня и втащили их в вагон, я почувствовала себя счастливой. Мы с Любой допинали ношу до дверей вагона, которые не открывались на остановках, и сели прямо сверху. Любин лоб, всегда сухой и гладкий, выглядел липко. Она делала долгие тягучие вдохи и улыбалась. Хорошая тренировочка, да, Настюш, сказала Люба. Первые два прогона между станциями мы ехали молча. Потом Люба заговорила.

Настюш, а ты что, влюбилась в Веру?

Люба вполне могла так пошутить. На самом деле она была хорошей девчонкой и очень хотела влиться в какую-нибудь компанию. Такие, как Саша, понимали это и звали ее на все вечеринки. Такие, как наши одногруппницы, высмеивали каждую Любину попытку сблизиться. Поэтому на факультете она держалась замороженно и отстраненно, но с теми, кому доверяла, бывала веселой и иногда — хоть и невпопад — юморила. Правда, тогда в вагоне, спрашивая о Вере, Люба выглядела серьезной. Я подождала несколько секунд, прежде чем отвечать. Вдруг она все-таки засмеется.

В смысле, Люба, о чем ты, мы просто подруги.

Ну, не знаю, Настюш… вы так смотрите друг на друга иногда. И как-то часто держитесь за руки.

Перед глазами запрыгали пятна, легкие сжались и стали тугими. Я с трудом вдыхала. И не знала, что чувствую. Я была почти счастлива, что Люба уравняла меня и Веру в наших отношениях. Выходит, мы смотрели друг на друга с одинаковым восхищением. И в то же время — сильно испугалась.

Люба, ты же маму целуешь на ночь?

Конечно.

А бабушку обнимаешь при встрече?

Да, бывает.

Вот и у нас с Верой бывает.

На посылку я позвала соседок Карину и Машу, еще Любу, Настя-два снова куда-то пропала, а Саша еще не вернулась с работы, но я решила припасти что-нибудь для нее и ее сокомнатниц. Пока Люба неспешно переодевалась у себя в комнате, Маша дочитывала учебник по теории литературы, а Карина заканчивала вечерний разговор с родителями, я раскопала в сумке увесистый пакет с жареными котлетами, вытащила из него четыре штуки и переложила в другой пакет. Все продукты мама заморозила и обернула в пузырчатую фольгу, чтобы они не испортились. Котлеты разморозились, но еще были холодными.

Когда мы с Любой, поймав все-таки мальчиков, вместе с ними втаскивали себя и сумки в общежитие, я заметила двух тощих котов у свежезаколоченного оконца в подвал. Я решила накормить их и пошла к лифту. Внутри никого не было, так что я взяла пакет в левую руку, а правую засунула внутрь и стала разминать котлеты. За секунду до того, как дверцы разъехались, я успела спрятать пакет за пазуху. В лифте осел тяжелый говяжий запах, и девчонка, которая зашла следом, сказала: фу, чем это воняет. Я завернула в узкий слепой коридорчик, где никого никогда не было, и облизала пальцы.

Коты были на месте. Я высыпала перед ними котлетную крошку и села на корточки рядом с заколоченным оконцем. Слушала, как коты за моей спиной пожирают жареную говядину, давясь и чавкая. Дырку в подвал заколотили куском пластиковой доски, из таких раньше складывали навесные потолки — в нашем доме на кухне до сих пор такой потолок. Я вытащила из кармана ключ от общежитской комнаты, просунула его между стеной и пластиком, немного раскачала доску и оторвала ее. Коты как раз перестали есть и тут же забежали в дыру, чиркнув худыми боками о мою ногу. Через мгновение один кот вернулся, высунул морду наружу и дал себя погладить. Я водила пальцами по коричневой пыльной шерстке и чувствовала, как внутри меня успокаивается все, что приходилось сдерживать во время разговоров с людьми. Люба с ее вопросами, Вера с ее проблемами, одногруппницы, с которыми не знаешь как себя вести, чтобы не опозориться. Кот три раза коротко лизнул руку и скрылся в дыре. Его язык был царапающим и неприятным. Я решила принести к дыре теплой воды, как только мы закончим ужинать посылкой.

Когда все собрались и сели в рядок на моей кровати, я выдвинула на середину своего закутка журнальный стол — таких было по две штуки в каждой комнате, все на них ставили электрические чайники и крупу. Потом начала доставать еду из клетчатых сумок, она была замотана в газеты, пупырчатые пленки и полиэтилен. Я раскрывала каждый сверток так, будто показывала фокусы: широко жестикулировала и объявляла блюда, как артистов. Балкарские хычины, три осетинских пирога, пакет с котлетами, сушеные яблоки, армянские лепешки с зеленью. Каждый раз, когда на столике появлялось новое блюдо, Карина, Люба и Маша тянули «у» или «о», хохотали и аплодисментами приветствовали еду.

Разогревая пироги разной толщины, цвета и зажаристости, я вспоминала женщин, которые их выпекали. Женщин было двое, армянка и кабардинка, они всегда стояли рядом на нашем рынке, мы не знали их имен, а они — наших. Женщины дружили между собой и всегда подолгу говорили с моей мамой: про Бэллу, папу, меня, маминых родителей, про их родителей и их детей. Я помнила их руки, то, как эти женщины произносили слова. Маме никогда не удавалась выпечка, она ее не любила и сторонилась так же, как и Бэлла, поэтому мы годами ходили на рынок за пирогами и лепешками. Однажды я попробовала сделать хычин, но у меня получился страшненький сухой комок. В посылку мама положила сливочное масло, и я пристроила по кусочку в центр каждой лепешки. Когда я вытаскивала из микроволновки первую стопку хычинов, Карина изобразила обморок, а Люба взвизгнула: как пахнет!

В тот вечер я второй раз увидела, как ест Люба. И это выглядело так же странно, как ее обжорство в конце той первой пьяной вечеринки. Я порезала круглый хычин с картошкой и сыром на восемь кусков, Люба взяла один треугольничек, положила на ладонь, расправила, рассмотрела со всех боков и понюхала. За это время мы с Кариной съели по два куска, Маша продвигалась медленнее, потому что ела не руками,