Шрифт:
Закладка:
10
Сильви
– ДА УЖ, это покруче букета хризантем. – Я заглядываю внутрь запечатанного стеклянного колпака, который загадочным образом появился на сестринском посту. Под стеклом малахитово-зеленые папоротники. Мох. Камешек. Белые корни пронизывают смешанную с гравием почву. Как это называется? Террариум, да, точно. Очень круто. Не знаю, почему его появление вызывает у меня такое тревожное чувство.
Что бы подумала Кэролайн? Сестра улетела в Америку почти неделю назад. Мы созваниваемся как минимум раз в день, стараясь поддерживать друг друга. Двигаться дальше нужно с надеждой, а не с унынием – так мы решили. Но теперь, когда Кэролайн нет рядом, это намного сложнее.
– Вы не видели, кто это принес, Кэрри?
– Это было не в мою смену, простите, – отвечает медсестра.
– Немного странно, что даже записки нет. – Подарок щедрый, но странный.
– Может быть, у нашей Риты завелся тайный поклонник, – говорит другая медсестра, набирая что-то на клавиатуре, не отрывая глаз от экрана.
– Может быть, – с сомнением отвечаю я. После смерти папы мама и смотреть не желала на других мужчин. («Я скорее заведу собаку, милая».)
Я поворачиваю террариум, чтобы полюбоваться с другого угла, и только тогда замечаю его: в поросшей мхом ложбинке скрывается миниатюрный – размером со спичечный коробок – домик из эпоксидной смолы. Он резко меняет масштабы всего остального: папоротники становятся деревьями, камешек – валуном. А моя тревога перерастает в нечто иное. Теперь, увидев в террариуме лес, я уже не могу прогнать этот образ.
* * *
Вернувшись в квартиру, я бросаю на пол сумку и скидываю сандалии с ремешками с горящих, ноющих ступней. Мой взгляд цепляется за что-то непривычное, и я вздрагиваю – не ожидала увидеть на диване Энни, завернутую в плед. Я улыбаюсь, довольная тем, что она чувствует себя как дома.
– Приятный сюрприз!
– Привет, мам, – бормочет Энни и косится на телефон едва уловимым взглядом, таким же быстрым, как пальцы, набирающие сообщения, – молодежь! Может, она ждет чего-то от своего загадочного нового парня. Вдруг он на двадцать лет старше? Женат? Я боюсь спрашивать.
– Как бабушка?
– Стабильно, – бодро отвечаю я. По крайней мере, она жива. – Эй, смотри, что у меня. – Я осторожно достаю террариум из соломенной сумки и ставлю его на кухонный стол, чтобы стекло поймало водянистые блики с поверхности канала. Я все еще вижу лес.
– Что это? – Энни приподнимается.
– Террариум. Кто-то оставил его бабушке. Чудесно, правда? Но в палату нельзя проносить растения. Можешь поставить его к себе в спальню, если хочешь.
– Круто. – У нее глаза покраснели. Значит, недавно плакала.
– Знаешь, бабушка бы хотела, чтобы ты все равно продолжала радоваться жизни, – говорю я, протягивая руку к чайнику на полке. Нам нужно выпить чаю. Чашечку вкусного чаю, как сказала бы мама. Я думаю о том, как она всегда радовалась Энни, с какой охотой соглашалась посидеть с ней, когда мне нужно было срочно уезжать по работе – а такое случалось часто. – Это женщина, которая подвезла вас с друзьями в Гластонбери, помнишь? Да еще и сунула тебе в руку тридцатку у ворот. Она была бы категорически против того, чтобы ты раскисала из-за нее. – Я открываю балконные окна, и в квартиру врывается аромат куркумы и жареного чеснока. – Она ужасно тобой гордится, Энни. И всеми твоими достижениями. Математика в Кембридже? Алло?
Энни молчит.
Сама я едва наскребла на проходной балл по математике. Неусидчивая ученица – легко отвлекается, несерьезно относится к учебе, говорили учителя, – я стремилась поскорее перебраться в Лондон, начать зарабатывать, влюбиться и с головой окунуться в буйную красивую жизнь, которая поможет мне сбежать от самой себя. От своей истории. От своей сущности. Энни в сравнении со мной – новая ступень эволюции.
Наверное, мы со Стивом хоть что-то сделали правильно. После четырех выкидышей мы решили прекратить попытки завести еще детей и вложили все свои ресурсы в нашу единственную чудо-девочку. В отличие от меня и Кэролайн, в детстве предоставленных самим себе, мол, что вырастет, то и вырастет, – что поделать, это были семидесятые, – Энни играла на скрипке и в теннис, училась по методике Кумон и занималась с репетиторами в дополнение к школьному образованию.
Мы всегда говорили ей: «Учись как следует – и сможешь заниматься чем угодно, Энни, выбрать любую специальность, какую захочешь. Не останавливайся ни перед какими преградами». И она не останавливалась. Я включаю чайник.
– Кембриджу повезло, что у них будет такая студентка, как ты, Энни.
– Можно, пожалуйста, не грузить меня этим дурацким Кембриджем? – с неожиданной злостью говорит она.
Я оборачиваюсь, озадаченно нахмурившись. Это еще что за новости?
– Я, может, еще не пройду. – Она закусывает нижнюю губу и отводит взгляд. – Я, может, вообще не захочу туда поступать.
Я готова воскликнуть: «Как это не захочешь?!» (Я уже начала фантазировать о ее будущей блестящей карьере с социальными выплатами и стабильностью в комплекте, о том, что ей не придется то пировать, то голодать, как всем фрилансерам, и о том, как она встретит в Кембридже симпатичного студента и в итоге выйдет за него замуж.) Но, почувствовав, что стою на тонком льду, я успеваю вовремя прикусить язык.
Чайник щелкает, но выражение лица Энни подсказывает мне, что день вдруг резко стал неподходящим для чаепитий. И что-то еще изменилось, только я не понимаю, что именно. Между нами какой-то фильтр, нечто смутное, движущееся и хрупкое, как туман, ползущий над каналом ранним утром. Я открываю холодильник.
– Давай пообедаем пораньше. Мы же вроде покупали эти шикарные полосатые помидоры на фермерском рынке?
Энни подходит ближе, наклоняется над разделочным столом и заглядывает в террариум.
– Мам…
– А хумус? – Я отодвигаю в сторону липкую горчичницу. – Где он? Прячется где-то.
– Не прячется. – Энни проводит пальцем по стеклу террариума, не глядя на меня. – Я его съела.
– Тогда салями.
– Тоже съела.
Я молча тянусь за разделочной доской.
– Черт. Хлеб закончился. – С канала доносится
