— Я настаиваю, — сухо произнес он.

— Милорд, вам, правда, необязательно оставаться: вы только с дороги. Я могу попросить кого-то из прислуги побыть здесь.

— Ката, здесь приказы отдаю я, — перебил граф. — Делайте, как вам велено. Вы правы, я устал, а потому предпочел бы не вступать еще и в пререкания с вами.

— Простите, милорд, — покорилась она. — Во сколько мне прийти завтра?

— В полдень.

Ката хотела возразить, что может прийти и раньше, но, взглянув на графа, передумала. Она хотела поцеловать Себастьяна в лоб, но снова не решилась: граф мог расценить это как вольность, не позволительную в ее положении.

— Хорошо, милорд, — только и сказала она и, бросив последний взгляд на Себастьяна, вышла из комнаты.

Спалось ей плохо, стоило только погрузиться в сон, как ей снился один и тот же кошмар: мертвое тело мальчика в холодной комнате. Она переживала его смерть снова и снова, каждый раз просыпаясь от ужаса. Сон и реальность так перемешались, что, вынырнув из забытья в очередной раз, Ката не была уверена в том, что душа Себастьяна еще не покинула тщедушное тело. Все в ней плакало и болело. Она тяжело поднялась с постели и, накинув поверх ночной рубашки шаль, крадучись пошла к комнате мальчика. Впервые она нарушала приказ графа, но совесть ее не мучила: она знала, что не сможет даже расслабиться и тем более уснуть, пока не удостоверится, что Себастьян жив, что его час еще не пробил.

Дверь была приоткрыта и Ката, спрятавшись за стену, осторожно заглянула внутрь. Колдблад сидел неподвижно спиной к двери, она видела только его затылок. У изголовья Себастьяна стоял подсвечник. Глаза мальчика были закрыты, и Ката пристально вглядывалась в него в надежде увидеть, как его грудь мерно вздымается под толстым слоем одеял. Этого не происходило, и она сходила с ума от волнения, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться. К счастью, мучения ее не длились долго: уже через минуту Себастьян пошевелился и тихо застонал во сне. Ката беззвучно сползла по стенке на пол, чувствуя, как громко и тяжело бьется ее сердце. Он жив! Жив! Жив! Жив! — молоточком стучало в ней всего одно слово, в котором сейчас замкнулся весь ее мир, и она чувствовала, как по телу разливается приятная слабость, и загодя знала, что теперь-то все будет хорошо.

Неожиданно из комнаты донесся тихий голос, и Ката, похолодев, распознала в нем Колдблада. Ей не хотелось слушать то, что предназначалось для чужих ушей, но ноги ей не повиновались, и вкрадчивые слова неудержимым потоком ввинчивались в уши. Будто нарочно слух обострился: так явно она слышала каждое слово. Будто нарочно подключилась память: произнесенное она позже запомнит в мельчайших деталях.

— Бедный мальчик, — едва слышно говорил Колдблад. — Я думал, что смогу искупить свою вину за то, что лишил тебя отца, но вмешаться в твою жизнь было моей величайшей ошибкой. Мне не следовало оставлять тебя в Колдфилде. Стоило распорядиться по-другому: отдать тебя в приют для детей-сирот, открыв в банке счет, которым ты смог бы распоряжаться по достижению совершеннолетия. Обеспеченный всем необходимым, ты жил бы в красоте и праздности, не зная болезни, по капле высасывающей из тебя жизненные соки. Бедный-бедный мальчик.

Прежде Ката никогда не слышала столько горечи в голосе графа. Она смотрела на его затылок в маленькую щелочку и все гадала, может ли она помочь ему, не будет ли дерзостью предложить свою помощь. День за днем она вынашивала эту идею, но когда уже почти решилась, граф привез в Колдфилд молодую жену, и планам не суждено было сбыться.

Сначала Ката ликовала оттого, что Колдблад больше не будет пожирать себя изнутри своими думами, что теперь рядом с ним будет любящий человек, с которым граф разделит свои печали — и стыдилась того, что собиралась протянуть ему свою руку, которую тот, без сомнения, с презрением бы отверг. Первоначально Оливия была для нее окутана светлым ореолом. Ката любовалась ей, как прекрасной картиной, автором которой являлась сама природа. Стройная и изящная, как статуэтка, с темными блестящими волосами и белозубой улыбкой, Оливия источала магнетизм очарования и чувственности. Она знала себе цену и не обижалась на холодное обращение графа, чего Ката сначала опасалась, будучи уверенной, что дамы, подобные Оливии, слишком горды, чтобы допустить бесцеремонные манеры. Возлагая на Оливию все свои несметные надежды, Ката не хотела пропускать ее через жернова своей проницательности, и оттого избегала оценочных суждений, отвергая очевидное. Но когда леди Колдблад набросилась на нее в коридоре, с жаром расспрашивая о тайнах графа, Ката впервые узнала, каково на вкус разочарование. В Оливии не было ни такта, ни дипломатичности, которых она мысленно ей приписала, наоборот, в ней была прямолинейность и черствость, без всякой щепетильности она пробивала дорогу к своим желаниям. Это покоробило Кату. Но сильнее всего ее задело то, как быстро Оливия догадалась о преданности Каты графу, сколько насмешки и презрения было у нее во взгляде. Как будто Ката имела право думать о графе, как о мужчине! Как будто ей в ее положении хватило бы наглости, глупости, безрассудства, чтобы грезить о лорде Колдбладе, чтобы ревновать его к жене, чтобы не понимать, какая непреодолимая пропасть между ними! Ей была противна эта мысль, как и любая мысль, которая могла вызвать отвращение у графа. Она любила Колдблада, и в своей любви желала ему счастья, но ни в коем случае, даже в мечтах, она не могла себе представить, что он может увидеть в ней женщину. Было бы смехотворно и бесстыдно вообразить себе, что граф может узнать о ее чувствах и не испытать досады от того, что он мил такому убогому существу, такому ничтожеству: нескладной, косноязычной уродине. Оттого Ката дрожала, думая, в каких выражениях Оливия способна передать свою догадку графу (в том, что она это сделает, чтобы потешить свое самолюбие, сомнений не было), и как после известия изменится его отношение. Ката мучилась, понимая, что он начнет ее сторониться, как прокаженной, что их взгляды больше не встретятся, что он, чего доброго, во избежание неловкости предложит ей расчет и выставит вон, и тогда — боже, бедный Себастьян! После случившегося Ката начала приглядываться к Оливии, и чем лучше узнавала леди Колдблад, тем меньше понимала причины, толкнувшие графа к этому выбору. Оливия, безусловно, была прекрасна — но разве в обществе мало прекрасных дам? Почему его выбор пал на эту замкнутую, нервную, самовлюбленную особу, столь же холодную и закостеневшую, сколь