Шрифт:
Закладка:
Девушка сидела, стараясь не встречаться с ним взглядом, и перебирала пальчики — он чувствовал ее взволнованность и легкое смущенье, ее настороженное ожидание каких-то значительных слов, которые он сейчас должен ей сказать.
«Какая юная свежесть, какая душевная чистота! — думал он, глядя на маленькое розовое ухо под черной вьющейся прядью, полный умиленья и нежности к девушке. — Достоин ли я ее, грязный, грешный, знавший не одну женщину?...»
Софи глубоко и блаженно вздохнула, вбирая полной грудью воздух.
— Правда, у нас хорошо?
— Очень хорошо, — с готовностью подтвердил Турчанинов.
Из-под белого облака доносился бодрый, ворчливо-веселый шум и плеск.
— Прямо Терек! — засмеялась девушка, по-прежнему избегая его взгляда. — Или Гвадалквивир. «Шумит, бежит Гвадалквивир...» А летом здесь песчаная лощинка и посреди тонюсенькая струйка, еле сочится... А вон там, — показала, вытянув открытую по локоть, бледную незагорелую руку, на крутой противоположный берег, где темнела дубовая роща, — там уже начинаются земли князя Кильдей-Девлетова.
Сквозь тонкий путаный рисунок веток — кое-где виднелись на них перезимовавшие бронзовые листки — сквозила чистая весенняя лазурь.
— Я каждый день приезжал в эту рощу, — сказал Турчанинов. — В надежде увидеть вас. И теперь езжу... каждый день.
— Каждый день? — спросила она полушепотом, отвернувшись.
— Каждый день. Часов в одиннадцать. И завтра сюда приеду... Вы будете, Софья Ивановна?
Не отвечая, низко опустив черноволосую, с прямым пробором голову, она принялась чертить что-то на земле носком ботинка.
— Будете? — настойчиво повторил Турчанинов.
— Не знаю.
— Я вас очень прошу быть завтра.
Забрал маленькую, теплую, послушную руку, она осталась лежать у него в ладони.
— Придете?
Подняв голову, она увидела добрые, серьезные глаза, устремленные на нее с молящим выражением.
— Может быть.
...Откуда взялись у Софи этот косой, быстрый, пленяющий взор, эти лукавые интонации в смеющемся голосе? И сама не знала.
ЕЕ ЗНАКОМСТВО С МИРОМ
Она приехала недавно. Скука деревенской жизни, от которой изнывали окрестные помещичьи дочки, еще не успела овладеть Софи. После многолетнего заточения в унылых стенах столичного пансиона на первых порах всей душой наслаждалась она свободой.
Вновь узнавала она старый, одноэтажный, обшитый потемневшим тесом дом с мезонином и балконом на деревянных потрескавшихся колоннах; низенькие комнаты, обставленные прадедовской мебелью красного дерева, с изразцовыми голландскими печами и множеством портретов и портретиков в овальных рамах на стенах. Кротко и благостно мерцающие в сумерках перед тусклым серебром старинных икон рубиново-красные лампадки; с детства памятный, устоявшийся, смешанный запах деревянного масла и сухих лекарственных трав...
Пройдя террасу, на которой в летнюю пору обедали и пили чай, она по ступенькам спускалась в большой запущенный сад, бродила под липами по заросшим свежей зеленой травкой аллеям, заглядывала в заброшенные, разросшиеся сиреневые и жасминные беседки, поднималась по остаткам кирпичной лестницы на холмик, откуда открывался красивый вид. Каким огромным казался этот сад в детстве — целым миром, полным неведомых тайн и темных опасностей!
А теперь все, на что только ни падал ее взор, удивительно до чего стало маленьким и тусклым. Постарело, обветшало... И отец с матерью стали совсем стариками. В особенности папа́...
Софи любила гулять. Она знакомилась с окрестными местами — в детстве почти их не знала — с ближайшими деревнями, с поемными лугами, откуда не сошла еще полая вода, с рощами и перелесками — так делали героини прочитанных романов. Неизменной спутницей при этом бывала Дуняша, круглолицая, с румянцем во всю щеку, веселая и разбитная дворовая девушка, данная ей в услужение Натальей Гурьевной.
Как-то под вечер возвращались они вдвоем с прогулки и шли по дороге, пролегавшей среди лугов. Солнце уже село, с полей, где в низинах дымился легкий белесый туман, ощутимо тянуло сырой прохладой, и Софи куталась в свою тальмочку. Дуняша, идя рядом торопливой косолапенькой походкой, болтала без умолку. Простодушные деревенские рассказы ее забавляли столичную барышню.
По дороге вереницей ехали мужики, возвращавшиеся с полевых работ. Ехали шагом, верхом на своих лошадях. Сидели без седел, свесив босые ноги, устало покачивались, поравнявшись, молча снимали шапчонку. Софи видела утомленные, орехово-загорелые, бородатые и безбородые лица, русые головы, подстриженные под горшок. За каждой лениво вышагивающей лошадью волочилась по дороге квадратная деревянная решетка, утыканная торчащими кверху стальными остриями. («Борона это, барышня», — пояснила Дуняша, отвечая на вопрос Софи). Они работали на полях от зари и до зари, перфильевские крестьяне.
Сзади стал постепенно нарастать глухой, настигающий топот, к которому примешивалось разноголосое мычанье. Девушки оглянулись. С лугов возвращалось домой большое пестрое коровье стадо.
Закинув на плечо кнут, длинный конец которого волочился за ним по земле, бок о бок с коровами шел развинченной походкой пастух-подросток, в лаптях, в облезлой бараньей шапке, несмотря на теплынь.
— Бык! — воскликнула Софи, глядя на приближающиеся в поднятой пыли рогатые, тупоносые морды.
— Эй, Микешка! Придержи-ка стадо! — крикнула пастуху Дуняша, делая руками какие-то знаки.
Но Микешка в ответ, невнятно мыча, с оглушительной лихостью щелкнул кнутом в воздухе, будто выстрелил, и бессмысленно загоготал, осклабясь.
— Дурак косоротый, — сердито сказала Дуняша. — Давайте-ка, барышня, отойдем в сторонку.
Сошли с дороги на кочковатый, еще топкий луг, остановились, чтобы пропустить бредущее домой стадо. Пастух, поравнявшись с девушками, тоже остановился и тупо уставился на них, полуоткрыв большой слюнявый рот. Тут Софи разглядела, что у подростка покрытое жиденькой белесой порослью, мужское, тридцатилетнее лицо.
— Ступай, ступай! — махнула ему рукой Дуняша, и он, оглядываясь и по-прежнему скаля щербатые зубы, послушно поплелся дальше, маленький, тщедушный, колченогий.
— Что он, дурачок? — спросила Софи, переминаясь и чувствуя, как постепенно промокают в прюнелевых башмачках ноги.
— Микешка-то? Дурачок, барышня. Да еще немоглухой. Он никуда не годен, ни на какую работу, вот ваша маменька и определила его в пастухи... А в меня влюблен, ой, не могу! — Дуняша фыркнула. — Встренемся где — вот так встанет, как пень, и таращится.
Рыжие, черно-белые, палевые коровы брели под янтарным вечерним небом с ленивой и
