другого такого столяра, попробуйте!..»

В боковой неосвещенной аллее, с которой поравнялся Турчанинов, забелело в темноте чье-то платье, — подобрав обеими руками длинные пышные юбки, бежала оттуда на свет женщина. Иван Васильевич замедлил шаги, усиленно всматриваясь. Еще минута — и он узнал Софи. Девушка подбежала к нему.

— Это вы! Слава богу!.. — Схватила за руку — пальчики ледяные, вся дрожит.

— Софья Ивановна, что с вами? Что случилось? — спросил Турчанинов, полный и удивления, и тревоги.

Не ответив, Софи испуганно оглянулась на боковую иллею, где в потемках слышалось торопливое, настигающее позвякивание шпор, взяла Ивана Васильевича под руку. Он ощутил тепло доверчиво прижавшегося к нему слабенького, по-девичьи угловатого плеча. Понял с затаенной радостью: Софи как бы показывает кому-то, что находится под его, Турчанинова, защитой. К нему бросилась за помощью!

Из скопившегося под деревьями, дышащего свежестью и прохладой мрака вынырнула мужская фигура. Розовый блик китайского фонарика, висевшего поблизости, упал на расшитую золотыми шнурами гусарскую грудь.

— Мадемуазель Софи, — проговорил князь, остановившись на расставленных кривоватых ногах, — слышно было, как он тяжело дышит. — Позвольте, я вас провожу... Ну что, в самом деле... Смешно...

Не глядя, посасывая только что, видно, поцарапанную руку, она ответила:

— Благодарю. Меня проводит мосье Турчанинов.

Кильдей-Девлетов посмотрел на Турчанинова. Турчанинов посмотрел на Кильдей-Девлетова. Затем Иван Васильевич, больше не обращая внимания на оставшегося стоять князя Илью, повел девушку в ту сторону, где за черными деревьями уже вспыхивали золотые праздничные зарева и сквозь треск и шипенье ракет пробивалась музыка.

— Что случилось? — настойчиво допытывался Турчанинов. — Вас обидели? Оскорбили? (О, если б оказалось, что ее действительно оскорбили! Тогда бы он поговорил с этим сиятельным наглецом! Так бы поговорил!)

— Нет, ничего... Так, пустяки... — Засмеявшись смущенно, насильственно, она высвободила руку.

Они очутились на берегу, среди собравшихся толпой зрителей. Окруженный громко разговаривающими, громко хохочущими наиболее почетными гостями, Евлампий Порфирьевич, благодушный, самодовольный, в цилиндре на затылке, любовался зрелищем из круглой беседки с колоннами, носившей устарело-романтическое название — Храм уединения. Вокруг трещало, хлопало, шипело. Темные купы деревьев озарялись ярким трепещущим светом. В ночное небо, к робким первым звездам, взвивались разноцветные огненные фонтаны, вырастали золотые пальмы, крутились, разбрызгивая искры, ослепительные колеса. Все это сыпалось сверкающим дождем на землю, угасало и вновь загоралось. Вспыхнули и повисли над водой три громадных сияющих буквы: Е, К и Д — инициалы старого князя. Черное зеркало большого пруда, в котором отражалось веселое буйство праздничного фейерверка, превратилось в кипящее жидкое золото.

— Прелесть, — повторяла Софи, уже позабыв о недавнем своем смятении. Турчанинов с нежностью глядел на ее восхищенное, ставшее совсем детским лицо, по которому перебегали отблески искрометных огней.

Донеслась музыка. Показалась большая лодка с музыкантами в красных рубашках, весла разбивали золотую воду.

— Шарман!.. Шарман!..[4] — опираясь на руку кавалера и закатывая глаза, стонала рядом какая-то разряженная толстуха.

Здесь-то, среди зевак на берегу пруда, и обнаружил их старик Перфильев, посланный супругой на розыски дочери.

— А, вот ты где, оказывается!

Заботливо накинул девушке на плечики ее тальму, которую нес перекинутой через руку.

— Поди, озябла? — Взял ее за подбородочек, ласково щурясь из-под полей шляпы. — Пора, душенька, и домой. У маман, тот лётр, мигрень разыгралась... А князь Илья где?

Софи ответила, что ей неизвестно, где князь Илья.

— Да, можно и спатиньки, — благодушно продолжал Иван Акинфиевич с позевотой, прикрыв рот ладонью. — Покушали, попили, поплясали, тот лётр, людей повидали и себя показали. Чего же еще?.. Пойдем, пойдем, мой друг... А вас, — прибавил, прощаясь с Турчаниновым, — милости просим навестить как-нибудь. Будем рады.

— Сочту долгом, — с чувством отозвался Иван Васильевич и щелкнул каблуками.

Поставленная на стол сальная свечка в медном шандале превратилась в кривой оплывающий огарок, когда Турчанинов вернулся к себе. Из каморки, где устроился Воробей, долетал густой храп с присвистом. Иван Васильевич с трудом растолкал денщика. В комнате попахивало хорошим табаком, — как обычно в его отсутствие, денщик лазил к нему в стол за папиросами. Но на сей раз Турчанинов не стал сердиться.

— Чучело! — захохотал он, увидев Воробья при свете свечи. — Погляди в зеркало, какое ты чучело... Вечер чудный, а он дрыхнет! Хоть бы на фейерверк поглядел.

Радость переполняла Ивана Васильевича. Он увидел ее, они познакомились! Она бросилась к нему под защиту! Он приглашен к ним в дом!.. Честное слово, сейчас он готов был расцеловать эту рыжеусую, заспанную, опухшую, симпатичную солдатскую рожу.

— Нам эфто без надобности, — угрюмо пробурчал Воробей и принялся стаскивать с барских плеч мундирный фрак. — Пущай господа тешатся.

КОНВЕРТ ПОД НОМЕРОМ

На второй день после бала, не откладывая в долгий ящик, Иван Васильевич уже скакал к Перфильевым (куй железо, пока горячо). Встретили его Иван Акинфиевич, извинившийся за свой затрапезный вид, и Софи, смущенная неожиданным появленьем Турчанинова, а еще больше тем, что застали ее врасплох, не подготовленной к приему гостя. Впрочем, одетая в голубенькое домашнее платьице, наспех причесанная, девушка была очень мила, о чем Иван Васильевич и не преминул упомянуть, вполне этим ее успокоив.

Наталья Гурьевна, оказалось, поехала в поле — посмотреть, как идут работы.

Турчанинов был не единственным гостем Перфильевых — еще до него приехал к ним Сысой Фомич. Развалился по-свойски на диване с коротенькой, дочерна прокуренной трубкой в зубах, дымил крепким жуковым табаком, поглядывал из-под низкого складчатого лба кабаньими глазками. Сысой Фомич, ближайший сосед и свойственник, был женат на покойной ныне сестре Перфильева, Надежде Акинфиевне.

Иван Акинфиевич опять уселся в мягкое вольтеровское кресло с высокой спинкой и потертыми подлокотниками, плотней запахнул свой засаленный шлафрок, крикнул казачку, чтобы принес чубук, и завел беседу с новым гостем. Однако после первых светских фраз сказал Турчанинову, посмеиваясь в седые, с прожелтью усы:

— Тут Сысой Фомич начал было рассказывать, как новому губернатору представлялся. Презабавная история. Хотите послушать?

— Охотно, — сказал Турчанинов.

— Давай, Сысой Фомич, с самого начала.

— Ну что же, — выпустил струйку дыма Сысой Фомич и откашлялся. — Так, значит, служил я в те поры капитан-исправником, жил в уезде.