наши подарки и кто сейчас отворачивается при встрече? Или, может, к тем, кто купил наше имение в Оливуцце за бесценок, а после растерзал его на части? – Франка выпрямляется, скрещивает руки на груди; ее глаза часто моргают, голос срывается. – Вы можете говорить мне что угодно, синьор Линч. Но вы появились в Палермо, когда гиены уже рвали на куски то малое, что оставалось от нашей жизни. Вам не понять. Вы не знаете, что значит потерять уважение, потому что не видели моего Палермо. Город Флорио был когда-то жизнедеятельным, богатым, полнился надеждами. Теперь его больше не существует. От него осталась лишь паутина незнакомых улиц с домами, заселенными призраками.

Линч молча достает платок из кармана, подает ей. Она берет, благодарит. На батистовой ткани остается полоса пудры.

– Понимаю, – говорит Линч, опуская голову. – Что я могу вам сказать? Постарайтесь радоваться тому, что у вас осталось. Никогда не поздно начать жить умеренно.

Его фраза вызывает новые слезы.

– Поймите и вы меня, я не могу забрать обратно свою… просьбу, – продолжает Линч. – Дела идут совсем плохо. Я отстаиваю наши интересы по новым морским концессиям перед министром Чиано лично, но возникает множество препятствий, взять хотя бы то, что ваш муж снова настраивает против себя Коммерческий банк, который тоже владеет значительной частью акций и кредитными векселями дома Флорио. Сейчас следует быть более сговорчивым, он же…

– Он не рассказывает мне о своих делах, вы хорошо это знаете. – Франка упирается взглядом в пол.

– Так я и думал. – Линч берет шляпу, мнет поля. – Мы уповаем только на то, что вашему мужу удалось убедить промышленников поддержать список Муссолини на городских выборах в Палермо. Как-никак слово синьора Флорио еще имеет вес, и к нему прислушались… Теперь нам остается надеяться, что правительство об этом не забудет и проявит благодарность. – Линч кланяется. – Благодарю вас, что выслушали меня, донна Франка. Если измените свое решение, вы знаете, где меня найти.

Франка остается одна.

Внезапно почувствовав нехватку воздуха, она распахивает стеклянные двери балкона. Запрокидывает голову, дышит полной грудью, чтобы просохли слезы. Занавеска колышется от ветра, приподнимается, и Франка замечает свое отражение в стекле. Сейчас она не может сказать себе, что все еще красива, несмотря на возраст и перенесенные страдания. Сейчас на своем лице она видит только следы лишений, забытых чувств, всего, что она потеряла. Печать пережитого – в ее зеленых глазах, утративших всякую живость, в морщинах, все более глубоких, в поседевших волосах.

Я превратилась в тень среди теней, говорит она себе. От меня осталось лишь отражение в стекле, и больше ничего.

* * *

В тишине виллы «Четыре пика» по узкому коридору с опущенной головой идет Иньяцио. Из открытого окна до него доносится легкий плеск волн и запах водорослей. Запах возвращает его в летние месяцы детства, когда вся семья переезжала на Фавиньяну, на виллу, построенную отцом.

Рождественские праздники 1928 года завершились, и новый год вступил в свои права тихо, без радости. Франка сейчас в Милане, хотя по-прежнему живет в Риме с Джулией. После того как ее выселили с виллы на виа Сичилия, она переехала в дом на виа Пьемонте.

Иньяцио доходит до двери квадратной башни, распахивает ее, но не входит в комнату. Только любуется светом январского солнца и пылью, которая танцует на полу, выложенном майоликой. Затем переводит взгляд на открывающийся перед ним залив. Море, похожее на пластину из блестящего и холодного металла, усыпано рыбацкими лодками, возвращающимися в небольшой порт. Еще дальше можно разглядеть сад «Виллы Иджеа».

Удар в самое сердце. Очередной.

«Вилла Иджеа» тоже больше ему не принадлежит. Несколько месяцев назад они с Винченцо переуступили ее финансовому обществу, которое при посредничестве Линча управляет уже почти всем, чем они владеют: погрязшим в долгах Итальянским навигационным обществом Флорио, тоннарой на Канарских островах (еще одна неудача), долей в компании Дюкро, домом Винченцо на виа Катания… и даже виллой «Четыре пика», на которой он сейчас живет. Чтобы остаться на «Вилле Иджеа», Иньяцио нужно было заплатить за аренду. Поскольку он не мог себе этого позволить, новый директор любезно попросил его съехать. За любезностью последовало письменное уведомление.

Мы теперь никто и ничто, думает он. И знает, что так думают и люди, так о нем думают все. Никто и ничто.

Иньяцио смотрит на свои руки и размышляет о том, кто виноват. Он спрашивал себя об этом десятки, возможно, сотни раз. Сначала возлагал ответственность на своих компаньонов – тупоголовые, бездарные, слепые, – потом все-таки решил, что крылья ему подрезали враги. Еще думал, что с рождения был обречен судьбой на неудачи, но потом убедил себя, что причина в другом: просто-напросто его идеи слишком смелые, слишком передовые для этого времени, чтобы иметь успех.

Но сегодня у него нет больше сил лгать самому себе.

Иньяцио смаргивает слезы и как наяву снова видит отца: вот он наблюдает за маттанцей на Фавиньяне, вот беседует с рабочими в «Оретеа», вот размышляет, как получить большую прибыль от серных шахт, вот с закрытыми глазами пробует марсалу, вот наблюдает, как поезд въезжает в Алькамо, вот спорит с Криспи в римской гостинице… Невезение, бездарность других людей и то, что мир не готов к его начинаниям, – о таком он даже не задумывался. Он действовал, помня об ответственности и чувстве долга, и все. Его единственным богом был дом Флорио, а единственной религией – работа. Как и для деда, который почил в тот момент, когда родился Иньяцио, и остался вечно живым для него благодаря рассказам отца: человек простой, но предприимчивый, торговец калабрийскими специями, который, начав с дешевой лавки, завоевал уважение всего города. Именно он построил эту необычную виллу в Аренелле, вызывавшую восторг у королевских особ.

Иньяцио думает, не кровь ли Флорио предала его? Он всегда был убежден, что раз он Флорио, значит, он прирожденный делец, умение вести дела и предпринимательская хватка у него в крови, костях и мышцах. Но, видимо, для успеха нужно что-то еще, чем он не обладал: стремление к свободе? желание побеждать? обостренное чувство долга? умение разбираться в людях и предугадывать их желания?

Он этого не знает. И никогда не узнает.

Знает только, что пришло время посмотреть правде в глаза. В шестьдесят лет бессмысленно искать оправдания, убеждать себя, что в кузнице судьбы кто-то, будь то Бог или кто за него, выковал для Иньяцио Флорио настолько тяжелые доспехи, что в конце концов они придавили его.

Во всем виноват только он сам.

* * *