попросил молчать и меня. Тогда я подумал, что впервые вижу представителя картеля так близко, возможно даже caporegime – капитана, не последнего человека в иерархии. Вряд ли кого-то выше, явись сюда один из баронов, перекрыли бы половину улиц, а людей разогнали по домам.

Я все-таки спросил шепотом, наклонившись к самому уху гида, как он относится к тому, что Святой Смерти молится наркокартель.

– Сантиссима не может быть плохой или хорошей. Но иногда к ней приходят плохие люди и просят о дурных вещах, – ответил Хосе так же тихо.

Из-за дурной репутации покровительницы убийц мексиканское правительство с настороженностью относилось к набирающему популярность культу, хоть и не преследовало его приверженцев в открытую. Может потому, что, по слухам, кто-то из больших политиков сам исповедовал Санта Муэрте.

Кто действительно воспринимал новую религию в штыки, так это Папский Престол, приравнивая ее к сатанизму. Хосе, напротив, отрицал всякую связь с черной магией.

– Мы – католики! – гордо заявлял он. – Любовь к Сантиссиме не мешает нам любить Иисуса. Но подумай сам, кто забрал сына Божьего? Перед ней равны все, даже он.

Я делал пометки для статьи в блокноте, иногда оглядываясь. Хвост очереди позади нас все рос, скоро ей придется изогнуться, чтобы уместиться на площади, как змейке в игровом поле.

Наконец мы оказались у прохода, ведущего к алтарю, и Хосе предложил мне идти первым.

– Ползешь, целуешь алтарь, встаешь, – наставлял он. – Говорить с Черной Госпожой надо, глядя ей в лицо, высоко подняв голову. Просить можешь на любом языке, она поймет.

Я кивнул.

– Да, помню. Все равны.

А про себя подумал, что вот она, еще одна причина, почему Санта Муэрте притягивает людей рисковых. Она не требует от них покорности, не проповедует смирения и всепрощения. Для них она источник уверенности, она дает им силу брать свое и отстаивать собственные интересы.

– Боишься, Антонио? – почему-то спросил Хосе. Он в свое время обрадовался, что ему не придется запоминать «сложные русские имена».

– Умереть сегодня – страшно. А когда-нибудь – ничего, – процитировал я русского классика.

Мексиканец рассмеялся, ему понравилось.

Мелкие камешки больно впивались в колени, благо терпеть было недолго. Алтарь располагался в конце тупика, до которого ползти едва ли больше десяти метров.

Пахло почти как в церкви, ладаном и сандалом, но к этому запаху примешивались более тонкие ароматы: роз, гвоздик, тюльпанов, бархатцев… Смерть, оказывается, признает лишь живые цветы.

Я замер у алтаря, осматриваясь. Среди цветов лежали подношения: были тут и песо, и доллары, и немецкие марки. А еще мед и фрукты. Алкоголя тоже хватало: ром, текила, анисовая водка… Чуть поодаль от бутылок лежали сигареты и сигары – обязательно по две, – кто-то даже принес пару косяков с травкой, скорее всего наркоша, стоявший перед нами. Я коснулся губами каменной плиты и собрался уже было вставать, когда заметил несколько патронов. Догадаться, кто их оставил, было нетрудно, но мне даже не хотелось знать, что за такое подношение просят взамен.

Я поднялся, стряхивая пыль с колен и морально готовясь, что штаны уже не отстирать.

Санта Муэрте, – черный скелет в белом платье, Белая Девочка, как ее еще называли, – стояла с косой в одной руке и позолоченным глобусом в другой, как бы намекая, что нет места на земном шаре, где можно было бы от нее спрятаться. На каждом костлявом пальце блестело по золотому кольцу, а то и по два, но я был уверен: никто даже из самых отчаянных воришек не осмелится стащить хотя бы одну побрякушку, ни одного яблока не возьмет из-под ее ног.

Я смотрел в пустые глазницы и думал, что сказать. В голове крутились обрывки каких-то испанских молитв из Интернета, но ни одна не ложилась на язык. Не знаю, в какой момент мне стало неуютно под мертвым взглядом и почему. Возможно, мы все-таки слишком разные с этими людьми, в ком по невероятной случайности смешались католическая вера с отголоском позабытого язычества ацтеков.

Мексиканцы верят в красивую Смерть, им хочется представлять ее такой. Но для меня, как ни наряжай скелетов в платья, как ни разукрашивай свое тело ко Дню Мертвых – смерть есть смерть. И ничего красивого в ней нет.

Я поздновато спохватился, что нужно какое-то подношение, и, подумав, снял обручальное кольцо. За три года так и не нашел, куда его пристроить, продать или выбросить в океан казалось неправильным.

– Ты прости, – обратился я к статуе на русском, – но сегодня мне нечего у тебя просить.

Сделав несколько снимков и уже повернувшись к выходу, добавил:

– Свидимся еще. Надеюсь, не скоро.

* * *

Когда-то я любил шутить, что у меня нет гражданства. И не слишком был далек от правды: за последние пятнадцать лет работы с крупнейшими международными СМИ я успел собрать материал почти из семидесяти стран мира и самолетом пользовался чаще, чем такси. Но шутки кончились, когда такой образ жизни разрушил мой брак.

Лиза никогда бы не написала первая, ее гордость не позволила бы выдавить даже банальное «привет, как ты там?», поэтому в очередной командировке, открывая сообщение от бывшей жены, я чувствовал, как холодеют кончики пальцев.

Потом был долгий перелет, пересадка, еще одна, хмурые лица на суетливой российской таможне, шесть часов на поезде. И машина до больницы.

Встретив Лизу, я ожидал наткнуться на привычный взгляд, который появился у нее после развода, тяжелый и холодный, как могильная плита. Получить очередную порцию упреков в духе «тебя никогда нет рядом».

– Антон… – только и сказала она, уткнулась лицом мне в грудь, вцепилась, больно сдавив ребра, как висящий на мосту над пропастью цепляется за спасительную перекладину.

– Тише, я здесь. – Я гладил ее по спине, Лиза тряслась в безмолвных рыданиях. – Что случилось? Расскажи мне, что с Настей?

Наша дочь упала с велосипеда, подаренного мной на прошлый день рождения. Ободрала коленки, совсем легонько ударилась головой – даже шишку не заработала. Она сама вернулась домой, и мама помогла ей обработать ссадины; потом Настя помогала маме готовить ужин.

Сознание она потеряла прямо на кухне.

Она уже прошла одну операцию, но состояние у нее еще оставалось плохим. Толстый седеющий врач говорил что-то о статистике, низких процентах и неутешительных прогнозах, а я еле сдерживал себя, чтобы не схватить его за грудки или, мгновением позже, не рухнуть перед ним на колени, умоляя сделать еще хоть что-то, сделать чуть больше. Я спрашивал про деньги, про возможности заграничных клиник. Германия? Штаты? Что угодно. Доктор качал головой, говорил, дело не в этом.

Это был хороший врач, из тех, кто без