«Ваш чай, сэр!»

Я уже понимал, к чему идет дело. Реальный проводник видел, наверное, седьмой сон в своем проводниковом купе, когда иной, бестелесный Проводник в Заоблачные Сферы, которого вновь и вновь с поразительным упорством воспроизводила моя галлюцинация, окончательно утратил последние человеческие черты – он сделался подобием херувима или же серафима, но не шестикрылым и не восьмикрылым, а бесконечнокрылым: вокруг его одинокого, светящегося, несуществующего лица (чьи черты полностью поглотил свет, так что лицо под утро перестало отличаться от небольшого прожектора) вихрились целые потоки крыльев, но уже никто не нуждался в них ни для полета, ни для прославления, потому что никого не осталось – разве что предутренний Московский вокзал, воздух с легким привкусом моря, бессонный озноб и вкус сигареты, которую я жадно закурил на перроне в ознаменование нашего прибытия в город трех революций.

В тот год (1997) в Петербурге я впервые обратился к практике, которая впоследствии сыграла важнейшую роль в моей судьбе рисовальщика. Речь идет о практике рисования на девичьих телах. Каждая поверхность, предоставляющая себя для рисования, заслуживает восхищения (бумага, холст, стена, шкатулка, стекло, пасхальное яйцо и прочее), но, безусловно, все эти поверхности меркнут и уходят в тень перед неизмеримым очарованием живого, подвижного, вздрагивающего, откликающегося тела молодой и совершенно обнаженной девушки. Могу сказать с уверенностью, что лишь тогда ощущал я себя целиком и полностью художником, когда проводил кистью по девичьей коже.

Впервые я подумал о том, что мне следует посвятить себя рисованию на девушках, посмотрев фильм Питера Гринуэя The Pillow Book («Записки у изголовья»). Я уже упоминал о своей легкой влюбленности в героиню этого фильма, которая возникла в моей душе в тот момент, когда она произнесла на своем светящемся и многоцветном экране несколько шепелявую, уклончивую и завораживающую фразу I have my reason в ответ на вопрос Айвена Макгрегора, почему, мол, она столь фанатично рисует иероглифы на мужских телах. И хотя я и не мог похвастаться столь травматическими и застенчивыми причинами для подобной деятельности, какими обладала эта дальневосточная красавица, но с меня вполне хватило того медитационного горизонта, который разверзался в поверхностных глубинах (или в глубинных поверхностях) данного занятия.

Я жил тогда в мастерской Сережи Африки на Фонтанке – анфилада интригующих комнат, заполненных раскрашенными и резными прялками, сундуками, коромыслами, буддийскими статуэтками, новорожденными котятами и стальными листами, портретами Ленина и Сталина, пингвиньими чучелами, самоварами, кубками, лепными гербами СССР, бархатными флагами, книгами. Одна из великолепных комнат этой великолепной мастерской-сокровищницы называется (с легкой руки хозяина) «Кабинетом Пепперштейна». По сути, эта узкая и перенасыщенная реликвиями комната представляет собой спонтанную и грандиозную инсталляцию, при взгляде на которую не остается сомнений в том, что мифический Пепперштейн (якобы здесь обитающий) – это некий гофмановский персонаж, смесь Перегринуса Тиса, Иоганнеса Крейслера и волшебного магистра из сказки «Золотой горшок» (имя магистра вдруг вылетело у меня из головы).

Именно в этой волшебной комнате одна юная обитательница Петербурга впервые попросила меня нанести развернутый рисунок на ее обнаженное тело. Я изобразил на ней по ее просьбе китайский горный ландшафт, насыщенный водопадами, пагодами, облаками, павильонами, башнями созерцания и одинокими путниками, бредущими по горным тропам под дырявыми зонтами в узорчатых халатах, раздуваемых горным ветром. Пока этот стилизованный ландшафт разливался по горячему ландшафту ее молодого тела, мы оба возбудились не на шутку, и это в результате привело к тому, что рисунок, не успев еще высохнуть, был смазан и отчасти отпечатался на моем собственном теле.

Эта игра взаимных отражений и оттисков привела меня в состояние восторга, кажется, девушку тоже, и мы долго обменивались учтивостями в старокитайском духе, навеянном стилистическими особенностями смазанного ландшафта: «Достопочтенная горная фея, не соблаговолите ли оказать гостеприимство озябшему путнику в хижине из рисовой бумаги?» – «Достойнейший путник, не стоит ли вам скрыть ваше лицо в рукавах, чтобы глаза ваши не были уязвлены яростным солнцем высокогорья?» Ну и так далее в этом духе.

Впоследствии я практиковал телесное рисование в более целомудренном ключе, и порою устраивались сессии, где разрисовывалось сразу по четыре или пять девушек, что особенно привлекало меня, так как живые рисунки могли затем взаимодействовать друг с другом, кружиться в танце, взявшись за руки, водить хороводы, выстраиваться в некие последовательности…

Мы с Африкой и его старшим братом Валерой в те годы вели ночной эфир на радио «Рекорд» – существовала тогда такая суперволна для рейверов. Меднозубый Валера представлялся в контексте этого эфирного дела диджеем по кличке Доктор Мабузо, он ставил музыку, мы же внедряли в мозги ночного молодежного населения различные новшества: например, мы изобрели такой революционный жанр, как «радиофильм». Первым «радиофильмом» стал мой рассказ «Предатель ада» – культовое литературное произведение конца 90-х годов, ныне забытое. «Радиофильм» отличается от радиоспектакля или же просто от чтения вслух: в мозг слушателя загружается огромное количество визуальных, можно даже сказать оптических гэгов, которые с легкостью пробуждаются воображением, воспламененным к жизни магией словесных конструкций и ночного балтийского ветра. Сквозь этот же ветер мы затем неслись в черном автомобиле, наши эфирные тела ликовали – колобком я закатывался на Васильевский остров, в маленькую квартиру, где жили мои друзья Витя Мазин и Олеся Туркина. Там мы с Виктором Аронычем Мазиным писали совместные книги: одну – про Моисея, другую – про сновидения.

Короче, множество было увлекательных занятий, но к концу каждого месяца приходилось возвращаться в Schloss Solitude, чтобы присутствовать на ритуальном monthly dinner, чтобы к исходу этого пира рукоплескать кирпичноликой Аните, а на следующее утро являться в замковую бухгалтерию за вожделенной тысячей дойчемарок, которая в те времена составляла Доединственный стабильный источник нашего с Элли финансового благополучия.

Элли сушила свои прекрасные влажные волосы, собираясь на свидание с немецким художником, я же мечтал о ветреных улицах Петербурга, или же о крымских тропинках, излучающих лекарственные ароматы горячих летних трав, или об одесских откосах над морем, либо уносился мыслями в далекое прошлое, в интровертное и игривое детство. Снова и снова я пытался убедить себя, что Замок Одиночества – это вовсе не зловещая ловушка, призванная поиздеваться над моей непоседливостью. Я пытался найти сходство между этим удушающим Замком и блаженными советскими домами творчества, которые я всегда так любил. Итак, нырнем вслед за моими замковыми мечтами в нежную детскую бездну, в объятия иных замков – социалистических Дворцов Сакрального Уюта!

Глава тридцать третья

Крокодил. Советские писатели

В 2005 году, возвращаясь с греческого острова Хидра,