Стипендия (то есть упомянутая сумма в немецких марках) выдавалась двадцать девятого числа каждого месяца в замковой бухгалтерии, а накануне вечером происходил так называемый monthly dinner, то есть ежемесячный ужин, – мы вскоре стали называть эти ужины просто «месячные».

На этих ужинах непременно присутствовали все сотрудники Академии, от директора и бухгалтера и вплоть до уборщиц, а также на них в обязательном порядке должны были присутствовать все стипендиаты.

Отсутствие стипендиата на месячном ужине грозило лишением стипендии, и только тот стипендиат, что был замечен на ужине, имел право явиться на следующее утро в бухгалтерию, чтобы получить деньги.

Согласно незыблемой традиции, эти ужины готовила Анита. Она же считалась королевой этих регулярных и в высшей степени торжественных посиделок. Меню ужина каждый раз устанавливалось заранее посредством анкет, распространяемых среди стипендиатов, куда каждый из них должен был вписывать свои кулинарные мечты. Предполагалось, что эти мечты будут осуществляться руками гениальной поварихи. Готовила Анита весьма посредственно, но атмосфера была такая, что, казалось, каждый усомнившийся в ее гениальности будет сожжен на еретическом костре.

Кто сидел во главе длинного стола, накрытого в просторном полуподвале? Конечно, Анита, а вовсе не директор Жан-Батист: этот скромно и демократично терялся среди прочих гостей. Все громко стучали вилками и ложками, наперебой нахваливая яства. Запивали вином. Рассыпались в комплиментах Аните. Та постепенно наливалась алкоголем до полного галлюциноза. Пиковым моментом каждого ужина был «бенефис»: когда все яства были съедены, двое стипендиатов (обязательно мужчины) подхватывали Аниту и, словно благоговейные пажи, проводили ее вдоль всего застолья – все присутствующие на ужине устраивали Аните овацию, бурно рукоплескали и выкрикивали восторженные слова, скандировали ее имя и подносили цветы. Анита, уже совершенно багровая, поплывшая, невменяемая, растроганно прижимала руки к груди, кланялась, принимала поздравления, улыбалась всем, утирая легкие слезы счастья. В эти моменты, находясь в алкогольном трипе, она, должно быть, представляла себя на сцене: только что закончился спектакль, успех ошеломительный, она выходит к публике, благодарно протягивает залу руки. И ее омывает шквал оваций и цветов…

Ее поддерживали, она с трудом стояла на ногах, но всё же в эти моменты действительно ощущалась в ней бывшая актриса: она четко выдерживала весь обязательный для данной ситуации набор ужимок и поз.

Мне всегда было любопытно, кто придумал этот ритуал: уж точно не сама Анита. Она была в данном случае куклой, коронованным шутом – впрочем, короновали ее не ради того, чтобы поиздеваться или унизить: напротив, ее искренне утешали, милосердно и добросердечно даря ей фантомное ощущение собственной значимости, сладостную галлюцинацию триумфа. По всей видимости, это должно было намекать на милосердную функцию данной Академии Одиночества: бескорыстная поддержка творческих особей, которые часто бывают несколько невменяемы и нередко чувствуют себя одинокими в современном капиталистическом мире.

С другой стороны, ощущался здесь иной, архаический смысл: цари карнавала, бобовые короли… Кто это придумал? Неужели Жан-Батист Жоли? Вряд ли. Кажется, он стал директором Академии незадолго до моего прибытия, а культ Аниты зародился во времена предшествующего директора, о котором мне ничего не известно.

Должно быть, этот таинственный Предшествующий Директор и придумал всё это. Я пытался ненавязчиво расспрашивать об этом Жан-Батиста, когда он изредка заходил в мою мастерскую, чтобы взглянуть на новые рисунки и коротко поболтать на интеллектуальные темы. Но на мое любопытство он отвечал загадочной и уклончивой улыбкой.

Он не был лишен кокетства, и ему нравилось поддерживать невзрачную мифологическую ауру своего доброго и богоугодного учреждения. Возможно, Предшествующий Директор раскопал в замковых архивах свидетельства о подобном ритуале, практиковавшемся когда-то при дворе герцога?

Вспоминается сцена из эйзенштейновского «Ивана Грозного», когда Иван обряжает слабоумного и пьяного цесаревича в царскую мантию, сажает его на трон, а сам кланяется ему и приказывает всем оказывать юродивому царские почести. Вспоминается также издевательская коронация Христа – облачение в багряницу, венчание терновым венцом. Императрица Анна Иоанновна любила справлять шутовские свадьбы…

Честно говоря, я не собирался исследовать происхождение этого ритуала, да и вообще мне не слишком хотелось углубляться в тайны этого Замка – я не люблю Одиночества, поэтому уяснил главное: чтобы получить стипендиатские деньги, нужно присутствовать на ежемесячном ужине, а на следующее утро необходимо четко явиться в бухгалтерию. Что я и делал в течение года. Остальное время слабо контролировалось, так что я вполне мог предаться своему любимому занятию – бегству. Элли не составляла мне компанию в моих скитаниях, ей нравилось в Замке Одиночества, и она постоянно оставалась там целый год, время от времени имитируя мое присутствие. У нее даже наладились романтические отношения с одним немецким художником, и это меня радовало: мне хотелось свободы.

При первой же возможности я сбегал из Замка – в Москву, в Швейцарию, в Париж, в Берлин. Но главным местом моих стремлений тогда стал Петербург. Я и раньше обожал этот город, а тут мое обожание переросло в настоящую влюбленность. Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. Сквозь сосны и лиственницы Шварцвальда мерещились мне берега Финского залива. Мне хотелось на Родину, хотелось тусоваться с друзьями и подружками в России, но Москву в тот период я стал узнавать с трудом. Мой родной город захлестнула энергия обновления, а меня от этой энергии часто тошнит. Финансовый кризис, грянувший в 1998 году, не смог воспрепятствовать истерике апгрейда. Поэтому я всё чаще покупал билет не в Москву, а в Питер, в маленькой авиационной конторе на окраине Штутгарта. За те два с половиной часа, пока самолет преодолевал расстояние между Штутгартом и Пулково, я, казалось, превращался из надломленного писателя и художника с расшатанной нервной системой в шестнадцатилетнего подростка. И этот подросток готов был визжать от счастья, глядя на ржавые крыши Петербурга.

Дремлет старый Питер,

Но не спит в нем ветер.

Потому что ветер

Хочет на Юпитер.

Бутерброд, бюстгальтер,

Света гложет булку.

В темные аллеи

Ходит на прогулку.

Может, встретит Гошу.

Может, встретит Дашу.

Может, у причала

Тень увидит вашу.

Ваша тень как ветер,

Ваша тень как вьюга.

Дремлет старый Питер

Стонет кали-юга.

Итак, я с наслаждением, с ликованием окунался в ржавый и ветреный Петербург, в его смесь тогдашних запахов, напоминающих затхлый поезд, несущийся вдоль свежего моря: смесь тлена и свежести царила тогда на невских берегах. И тлен, и свежесть казались мне мистически-насыщенными, оправданными, интригующе-родными. Я приветствовал этот