Девять раз она божилась,

да, видать, чертям молилась.

Гнить мне скоро под землею —

ей вовек не знать покою».

«Ой, Олекса, батька наш,

ты какой совет нам дашь?

Без тебя твои ребята —

словно без орла орлята.

Как на панов нападать нам,

как их замки добывать нам,

как без батьки воевать,

где свой век довековать?

Что ж теперь — идти к мадьярам

иль в Валахию к боярам?»

«Впредь разбоем не живите,

по домам, друзья, идите.

Разделите честно клады,

а валашки бросить надо.

В землю спрячьте их сырую,

чтобы кровь не лить людскую.

Кровь людская — не водица,

ей за зря не гоже литься.

Начинайте жить иначе.

Вам теперь не знать удачи, —

батьки с вами больше нету.

Расходитесь все по свету.

А теперь меня возьмите,

на валашки положите,

на валашки положите,

в Черны Горы отнесите.

Сердцу любы эти горы.

Там навек усну я скоро.

Вот уж виден Кедроватый!

Там две елки-невелички —

это две мои сестрички.

А два явора, ребята, —

то родных мои два брата.

Ну же, хлопцы, поднимите,

в Черны Горы отнесите,

в Черны Горы отнесите,

тело батьки разрубите,

в землю черную заройте,

хвоей свежею прикройте,

чтоб его потом на плахе

не четвертовали ляхи»{230}.

Олекса Довбуш был последним крупным разбойником Полонинских Карпат.

У него нашлось еще много последователей, но почти никто из них не оплодотворил народную фантазию, и все они исчезли бесследно.

В Колочаве, историей которой я больше всего занимался, живы воспоминания еще о двух разбойниках, но, как мне кажется, весьма смутные. Тут нельзя с уверенностью положиться ни на факты, ни на имена, не говоря уже о датах. Одно из них — это предание о еврейском разбойнике Хаиме Пинте. Рассказывают, как, обобрав до нитки попавшихся к нему в руки богатых евреев, он, чтобы выведать, где они прячут деньги, прикладывал к их телу раскаленные монеты. Однажды, когда Пинтя ночевал на Квасовце, его враги повалили пастушью колыбу, в которой он спал, и прямо сквозь хвойные ветви проткнули его тело заостренными кольями. Помнят здесь и о Иосифе Полянском, о том самом Полянском, который субботними вечерами через освещенные окна стрелял в евреев, склонившихся над белыми хлебцами и рыбой праздничной трапезы. Этого Иосифа Полянского не могли одолеть двенадцать высланных против него парней. А когда его, уже в кандалах, вели солдаты, Полянский волочил за собой, «как метлу», парня из Кричова, к которому он был прикован, и пел:

Гляньте, девки, как скрутили

сокола солдаты.

У которой сын родится,

пусть отплатит катам.

Но это все мелкие, так сказать, местные разбойники, и скромная их слава не выходит далеко за границы села.

Последним разбойником Полонинских Карпат был Никола Шугай. И я осмеливаюсь утверждать, что он был не только последним из прославленных разбойников прошлого, но и вообще последним разбойником в этих краях. Дело в том, что предпосылки для столь героического ремесла исчезают даже здесь. Мало изменились дремучие леса, где попрежнему можно встретить оленя или рысь, увидеть орлиные и вороньи гнезда. Все теми же остаются пропасти и скалистые лесные лощины с медвежьими берлогами. Но меняются условия жизни людей, а значит и их мысли. В Прикарпатье едва ли еще родится разбойник. Ведь это слово подразумевает соединение в одном человеке черт обыкновенного грабителя и народного вожака. Теперь же и в Прикарпатье будут рождаться либо просто грабители, либо настоящие народные вожди.

О Николе Шугае я написал книгу. После ее издания в периодической прикарпатской печати появилось несколько «Антишугаев», написанных в форме художественного произведения, воспоминаний или полемики, а в чешских и местных газетах много раздраженных статей. Министерству юстиции было предложено запретить мою повесть и изъять ее с книжного рынка или по крайней мере не разрешать чтение ее в средних школах. Украинский перевод книги конфисковали. Подобные факты не укладываются в рамки литературной борьбы. Но тем, кто действовал по принципу: бороться против литературы литературой и против печатного слова печатным словом, нужно отдать справедливость хотя бы за их добрые намерения. Люди, от которых бесполезно требовать, чтобы они признали какую-нибудь иную правду, кроме своей собственной, и в литературе плохо мирятся с тем, что с их точки зрения не соответствует действительности. Поэтому все полуграмотные официальные журналисты, в чьи добрые намерения я, разумеется, не верю, а также все искренне возмущенные жандармы, лесничие и, как мне кажется, даже один из убийц Николы Шугая, продиктовавший кому-то свою статью, пытаются изобличить меня во лжи, ссылаясь на два следующих факта: они утверждают, во-первых, что Никола Шугай — это обыкновенный бандит, и, во-вторых, что он никогда не был на фронте. Между тем я косвенно отрицаю первое, прославляя убийцу (и, таким образом, воспитываю из молодежи преступников, наношу урон жандармской чести и беру на себя ответственность за жизни жандармов), и оспариваю, второй из этих фактов, приписывая Николе воспоминания о фронте. И они правы: с точки зрения закона Никола Шугай попросту бандит, а нападения на проезжих рекомендовать молодежи не следует. В окопах Никола Шугай тоже никогда не был, и это всего-навсего основанный на народном предании вымысел, к которому я прибег, чтобы облегчить для себя соединение легенды с действительностью. Но в остальном внешняя сторона жизни подлинного Шугая выглядела так или почти так, как я ее описал.

Его отец, Петро Шугай, — лесоруб, бедный крестьянин. Раньше он браконьерствовал, охотился на оленей и медведей в государственных лесах. Это еще крепкий мужчина и отличный стрелок. Когда он при деньгах, что бывает, к сожалению, весьма редко, то не прочь выпить мандры{231} («Как бы я стал жить, если б не выпивка?»). Старик и теперь не может вспомнить о сыне без волнения. Никола был неграмотный горский парень, каких еще и сегодня на Верховине тысячи, сильный и закаленный, немного пастух, немного лесоруб и немного браконьер. В 1917 году его призвали на военную службу. Но дальше своего 85-го полка в Дерматах (Венгрия) он не попал. Сбежал оттуда, как это часто делают деревенские парни: из отвращения к дисциплине, от страха перед окопами, из-за