полной изоляции, он — совершенный одиночка. Ведь не случайно Баткин в последние годы изучает таких персонажей, как Блаженный Августин, Абеляр, Элоиза, Петрарка. Эти выдающиеся люди, гении, как бы «перекликаются» друг с другом через столетия — с V до XIV в. На протяжении тысячелетия выделены несколько фигур, которые должны служить как бы эмблематическими выражениями колоссальной эпохи, называемой нами Средневековьем. Но ведь возможна и другая постановка вопроса, при которой Абеляр не был бы выключен из своего собственного времени, а наоборот — был бы вплетен в плотную конкретно-историческую, культурную ткань. Разве Абеляр — это единственный интеллектуал XII в., который заслуживает нашего интереса и который заставляет историков обратить на него сугубое внимание в силу того, что он занимается самим собой, обсуждая события собственной жизни, т. е. сосредоточен на своем ego? Изображение судьбы и личности Абеляра в такой «блестящей изоляции» не вполне продуктивно. Что я имею в виду? Современниками Абеляра были Сугерий де Сен-Дени, Бернар Клервоский, Гвибер Ножанский, Хильдегарда Бингенская и другие писатели, мыслители, визионеры, мистики. Все они весьма индивидуальны, не похожи друг на друга, но именно это многоголосье, «лица необщее выраженье» каждого из них и представляет особый интерес для того, чтобы анализировать личность Абеляра в тесном контексте, образуемом этими и, может быть, многими другими персонажами того же XII в. на латинском католическом Западе. В самом деле. Возьмем Гвибера Ножанского: по масштабам своего творчества, по уровню мысли и интеллекта он едва ли сопоставим с Абеляром. Но, может быть, тем он и интересен, что этот гораздо более заурядный аббат, нежели выдающийся мыслитель, каким был Абеляр, тоже испытывает потребность описать свою жизнь. «Автобиография» — не тот термин, который вполне применим к его творчеству и к творчеству других людей XII в., писавших о себе. Их писания принадлежат скорее к жанру исповеди, и Гвибер нисколько не скрывает, что он пишет, подражая своему великому предшественнику — Блаженному Августину; он пишет именно исповедь, и первые и последние слова его сочинения об этом прямо и непосредственно говорят. Правда, он делает это очень своеобразно. Он подробно говорит о своем детстве и даже о событиях, предшествовавших его рождению, поскольку там были определенные сложности в отношениях отца с матерью; затем, когда он становится монахом и настоятелем монастыря, его «Я» оттесняется на задний план историей его аббатства. Гвибер дает целый ряд в высшей степени важных зарисовок из жизни аббатства и исторических событий, которые происходили при его жизни. Таким образом, перед нами определенные элементы автобиографизма, но этот автобиографизм весьма специфичен — он явно связан с тенденцией — идентифицировать себя с более широким кругом явлений, с аббатством, заслонить свое «Я» рассказами о поклонении святым, о чудесах, которые творили их мощи. И только в таком контексте Гвибер оказывается способен осознать самого себя. Это весьма любопытно. Здесь не индивидуализм, проявляющийся в том, что человек противопоставляет себя всем другим и выделяет свое собственное «Я», а, наоборот, саморастворение «Я» в более широкой социальной и духовной среде.

Сугерий из Сен-Дени — настоятель важнейшего в идеологическом, религиозном и политическом смысле аббатства Франции XII столетия. Э. Панофски показывает, что, описывая предпринятую им реконструкцию аббатства Сен-Дени, Сугерий то ли растворяет это аббатство в своем ego, то ли растворяет свое «Я» в этом аббатстве. Что это слияние означает? Очевидно, человек не может ограничиться собственной индивидуальной сущностью, чтобы дать описание своей жизни. Вероятно, он весьма нечетко осознает границы своего собственного «Я» или воспринимает их иначе, нежели человек современного атомизированного общества. Его самоутверждение связано с саморастворением в чем-то, лежащем за пределами его непосредственного, узко понимаемого «Я».

Здесь нет необходимости останавливаться на других фигурах XII в. — я просто хочу высказать предположение, что облик самого Абеляра мог бы стать более ясным, если бы мы сопоставили его с этими и другими современниками. Нет ли оснований думать, что во Франции XII в. существовали определенные условия, которые служили побудительными стимулами для того, чтобы мыслящие, образованные лица сосредоточились на собственной персоне?

Я думаю, что нужно прибегать не к такого рода «метафорам», о каких говорит Г.С. Кнабе, а скорее как раз к противоположному — к рассмотрению возможно более широкого контекста с тем, чтобы в этом контексте лучше понять, что происходило с каждым из индивидов, на которых по тем или иным причинам сфокусирована мысль историка.

Иными словами, ни одна из рекомендаций Г.С. Кнабе, направленных на реориентацию современной мысли исследователя для того, чтобы преодолеть трудности, возникшие перед историческим знанием, не кажется мне всерьез помогающей решить те проблемы, которые перед нами встали.

Здесь я перебью сам себя и возвращусь к вопросу: что мы разумеем под кризисом исторической науки? Я полагаю, что кризис есть нормальное состояние науки — и в частности, исторической. Если нет ощущения кризиса, если все идет по накатанным рельсам, если историки используют уже отработанные, апробированные методы, руководствуются не раз и не два проверенными моделями и идеальными типами — вот в таких случаях, я думаю, скорее можно говорить о «кризисе» исторической науки. Этот кризис выражался бы тогда в том, что историки не ищут нового, они довольствуются уже сделанным, что неизбежно ведет к повторению пройденного, лишь к подтверждению достигнутых результатов, иначе говоря — к замедлению развития исторического исследования, к застою. Но все это мы уже испытали. Мы работали в то время, когда повторялись одни и те же модели, когда историкам не приходилось критически задумываться над проблемами своего ремесла, и мы знаем, к каким плачевным результатам такое якобы бескризисное состояние привело. Вот это и был настоящий кризис, который вел к деградации исторической науки.

Итак, на мой взгляд, ощущение «кризиса» — это признак жизни. Отсутствие кризиса смахивает на лежание в морге. Поэтому сама по себе констатация кризиса в исторической науке не ввергает меня в панику. Я думаю, иначе историческое знание и не может существовать, если наука действительно стремится к поискам нового, к новым открытиям в области метода.

История — это спор без конца. Нет ни одного тезиса, который мог бы быть сформулирован историками раз и навсегда. Всякое утверждение историка предполагает дальнейшую дискуссию, проверку этого тезиса и либо модификацию его, либо углубление, либо опровержение. В этом нет ничего страшного, хотя историк, высказавший то или иное положение и встретивший критику со стороны своих коллег, не может, разумеется, не испытывать каких-то болезненных эмоций. Но эта, повторяю, дискуссия представляет собой самую сердцевину исторического ремесла, и поэтому ничего трагичного я тут не нахожу.

Однако из этой констатации я отнюдь не склонен делать вывод, что все обстоит благополучно и что мы должны довольствоваться утверждением, что да, кризис налицо