Шрифт:
Закладка:
— Буран к ночи затихнет, — заметил Молиар, потянув плоскими ноздрями холодный воздух. — Набросает белое одеяло и затихнет. Киик пройдет по горам — человек не пройдет.
— Долго?
— Боже правый, — решительно сказал Молиар. — Подъем крутой. Тропы вверх, вниз. Пропасти. Опасно.
— Дьявольщина! — вырвалось у Пир Карам-шаха. Он не терпел, когда в его планы вмешивались, пусть то природа или сам бог.
— А позвольте спросить, — просипел сквозь зубы Молиар, снег набивался ему в рот. — Вы ждете кого-то?
— А ваше какое дело? — пробурчал вождь вождей. Вопрос Молиара показался ему назойливым.
— Сегодня он не приедет. И завтра не приедет, и через три дня. Приехал в долину Ишкашим с той стороны перевала, а дальше не смог. Беспокоиться не стоит. Он не приедет.
— Что ты болтаешь?
— Значит, вы не тот, кто ждет. Боже правый, значит, вам нечего беспокоиться.
Молиар повернулся и шагнул к хижине.
Какое унижение! Вождю вождей пришлось догнать торгаша и даже схватить за плечо. Ладонь зябко отдернулась от мокрого заледеневшего халата — какой сильный снег!
Молиар остановился и обратил на Пир Карам-шаха удивленное, совсем залепленное мокрым снегом лицо.
— Я жду Ибрагима. Ты отлично знаешь! Ибрагима! Идем! Клянусь, ты расскажешь все, что знаешь. Ты сам из Ишкашима? Все видели — ты сегодня спустился с перевала на своем проклятом Белке!
Он втолкнул Молиара в помещение и принялся трясти его за отвороты верблюжьего халата. Он вел себя как бесноватый и не стеснялся кричать на маленького самаркандца, поносить его самыми обидными ругательствами, какие привык бросать в лицо этим презренным туземцам, грязным дикарям, хитрым обезьянам. Вождь вождей позволял себе в Мастудже всё, потому что власть его превосходила все допустимое и даже жестокую деспотическую власть царька Гулама Шо, робко сейчас смотревшего на эту грубую некрасивую сцену. Вождь вождей мог приказать повесить, расстрелять, сбросить в пропасть самаркандского торгаша и не ответить за это.
— Позвольте, господин, — заелозил Молиар. — Я не ореховое дерево, боже правый, чтобы меня трясли. Что вы мычите коровой, потерявшей теленка? Я скажу про Ибрагима-вора всё, что знаю, но скажу по-хорошему, по-человечески. Отпустите меня. Разве уважение мое к вам увеличится, если вы будете меня трясти? Не принято трясти почтенного человека…
«Дьявол не знал, что только шаг отделяет его от края могилы, — хвастал потом маленький самаркандец. — О, если бы он знал меня! Разве спесивец посмел бы проявить свой нрав? Боже правый. Он забыл, что я человек. Но я не смел открыться. А мое дело не позволило мне убить его, эту английскую собаку. И мне пришлось прикинуться овечкой, хоть во мне сидит тигр».
Возможно, что Молиар лишь позже приписал себе такие гордые мысли. Но сейчас неистовство вождя вождей явно напугало его, и маленький самаркандец радовался лишь тому, что всё это происходит на глазах высокопоставленного тибетца, которому не по нутру подобное обращение ференга-инглиза с восточным человеком.
Застывший на месте посреди комнаты с дымящимся блюдом в руках Гулам Шо ненавистно поглядел на вождя вождей и обратился к нему совсем уж не как к дорогому гостю:
— Господин, одежда моя — баранья шерсть, пища моя — ячменная каша. Но, господин, я хозяин этого дома, а этот путник Молиар — гость среди моих гостей.
Напоминание о присутствии Нупгун Церена умерило возбуждение вождя вождей. Он выпустил отвороты халата Молиара из рук и сел. Уселся и Молиар и любезно, но всё еще задыхаясь, спросил:
— Что же угодно вашему высокопревосходительству? Что же я должен рассказать о многоизвестном, досточтимом и знаменитом своим злодейством Ибрагимбеке, чтоб ему подохнуть, кровопийце, людоеду!
Выпутывался он неловко, тем не менее эпитеты в адрес грозного локайца прозвучали у него едва слышно и предусмотрительно по-узбекски.
— Мы здесь не для пустых споров и не для того, чтобы звонить в верблюжьи колокольцы, — заступился за Молиара молчавший все время Сахиб Джелял.
— Не для того, чтобы звонить попусту, — засмущался Нупгун Церен, и макушка его черепа угрожающе заалела.
Чувствуя поддержку, Молиар позволил себе вольный тон и даже надерзил.
— Вашему высокопревосходительству не подобает такое обращение с ничтожествами, подобными нам.
— Где сейчас Ибрагимбек? Почему он не приехал? — Пир Карам-шах впился в лицо Молиара. — Когда он явится?
Пир Карам-шах почти раскаивался, хотя это и не было в его правилах, в том, что позволил себе погорячиться. Но усталость от дальнего, тяжелого пути, непогода не ко времени, явная неудача с созывом совещания вызвали очередной припадок раздражения, какие последнее время ему удавалось лишь с трудом подавлять. Ярость душила его. Ибрагимбек, на которого он делал ставку, опять подвел. И в такой момент.
Молчаливые, мрачные гурки сидели насупившись. Располагались они поодаль за отдельным дастарханом. Пир Карам-шах всегда ставил своих телохранителей на свое место, как и всех подчиненных и слуг. Жители теплого субтропического Непала, они плохо переносили суровый климат Каракорума. Они одни знали, сколько им пришлось затратить сил, какие перетерпеть неимоверные лишения, чтобы продвинуть караваны вьючных животных с оружием и боеприпасами в унылый, нищий, холодный Мастудж для задержавшегося неизвестно где Ибрагимбека. Да и каким способом теперь переправить груз на берега Пянджа, если путь преграждают заваленные сугробами перевалы.
Но гурки привыкли подчиняться своему свирепому начальнику. Они верили, что он все предусмотрел. Он платил им министерское жалованье и требовал от них одного — повиноваться и не рассуждать.
Однако обращение Пир Карам-шаха с безобидным простаком Молиаром коробило и их. С сотворения мира гурки, жители гордого Непала, независимы. Страну их никогда не топтала нога завоевателя. Непальцы не переносят ни в ком колонизаторских замашек. И хоть они недолюбливают мусульман, но их раздражало, что Пир Карам-шах обращался с мусульманином-узбеком как с рабом.
Молиар отлично разобрался в обстановке. Сейчас при всех он позволил себе разговаривать со свирепым вождем вождей весьма самостоятельно. Он рассказал:
— Ибрагимбек собрал старейшин-локайцев. Локайцы повесили свои уши на гвоздь внимания. «Исмаилиты — заблудшие язычники, — объявил Ибрагим, — огнем и мечом надо утверждать правоверный ислам в Бадахшане». Локайцы выслушали и сказали: «Вот уже десять лет, как ты, Ибрагим, увел нас из Локая. Мы забыли запах полыни Бальджуанской степи. Мы не знаем ни дня покоя. Все мы воюем то с красными аскерами, то с пуштунами, то с хезарейцами, то с могулами, то друг с другом из-за бараньей кости. А что мы имеем? Когда мы не воюем, ты, Ибрагим, заставляешь нас пасти овец эмирской жены Бош-хатын. Или мы сидим в своих юртах и
