нравилось, что он обратился ко мне по имени, тем самым пытаясь сблизиться, и в то же время хотелось уступить. Тупая уловка, это очевидно, ведь он ни хрена меня не знает, и все же я посмотрел ему в глаза и увидел в них не глупость, не высокомерие верующего, а доброту и участие. Я видел – он понимает, что люди допиваются до смерти, понимает, что среди людей попадаются и плохие, понимает, что это не конец света, а, собственно, суть этого мира.

– Я боялся его, – проговорил я, – я всегда дико его боялся. Да и сейчас вообще-то боюсь. За эту неделю я видел его дважды, но до сих пор не уверен, что он правда умер. Не знаю, понимаете ли вы меня. Я боюсь, что он придет и… да, рассердится на меня. Только и всего. Я всегда ему подчинялся, это так и не закончилось. Я рад, что он умер. Честно говоря, рад. Это великое облегчение. И за это мне бесконечно стыдно. Он же поступал так не по своей воле, не сам решил быть таким. – Я посмотрел на священника.

– А как твой брат к нему относился? Так же, как ты?

– Не знаю. Вряд ли. По-моему, Ингве его ненавидит. А я нет. Но точно я не знаю. С Ингве он всегда обходился намного хуже. Ко мне папа возвращался, пытался загладить вину, а Ингве этого не принимал и отталкивал его.

– Ты говоришь, он поступал так не по своей воле. Как думаешь, почему он стал таким?

– Он страдал. Он был страдающим человеком. Сейчас я это понимаю. Он не желал той жизни, какой мы жили, но принуждал себя так жить, дальше больше, и в конце концов запил и махнул на все рукой. Ему просто-напросто стало на все плевать. Последние дни он доживал у своей матери. Там и умер. Он сидел дома и напивался. На самом деле он убил себя. Ему хотелось умереть, я уверен.

Я заплакал. На глазах у постороннего человека, но мне было все равно. Ни о чем таком я даже не думал. Я плакал и плакал, рассказывая обо всем, что накопилось, а пастор слушал. Я просидел там час – плакал и говорил о папе. Прощаясь, он пожал мне руку и, посмотрев на меня добрыми глазами, поблагодарил, тогда я опять расплакался и сказал, что это мне следует его благодарить, и, когда я вышел оттуда, по коридору, на улицу, мимо домов и на шоссе, я будто освободился от чего-то, словно ношу, которую я прежде взвалил на себя, теперь нес не в одиночку. Мы говорили лишь о папе и обо мне, однако священник был рядом, он выслушал меня, как наверняка выслушивал уже бесчисленное множество людей, облегчающих перед ним душу из глубины своей тяжелой жизни, и благодаря этому мы будто говорили не только о папе и обо мне, но и о жизни: такова жизнь. Папина жизнь сложилась вот так.

* * *

Приехала Тонья, мы обнялись и так и стояли, покачиваясь.

– Хорошо, что ты приехала, – сказал я.

– Я так соскучилась, – проговорила она.

Дом мы отмыли, выглядел он по-прежнему ветхим, но зато чистым. Я перемыл тарелки, столовые приборы и стаканы, накрыл на стол и повсюду расставил цветы. Приехали Ингве и Кари Анне с Ильвой и маленьким Турье. Пришел папин брат Эрлинг с женой и тремя детьми. Бабушка сидела на стуле возле обеденного стола, который мы перенесли в парадную гостиную. Сегодня ей предстояло похоронить своего старшего сына, я был не в силах смотреть на нее, в пустые, невидящие глаза. Впрочем, часом ранее глаза у нее блестели – когда Ингве показал ей крошку Ильву и бабушка погладила ее по голове.

Я посмотрел на Тонью.

– Завяжешь мне галстук?

Она кивнула, мы прошли на кухню, Тонья накинула галстук мне на шею, раз-два – и узел был готов. Тот же самый галстук я надевал на нашу с ней свадьбу. Тонья отступила назад и окинула меня взглядом.

– Ну как, хорошо получилось?

– Очень хорошо, – ответила она.

Мы пошли к остальным, я посмотрел на Ингве.

– Ну что, вперед?

Он кивнул, и через несколько минут мы выехали. Небо было белое, воздух – теплый, мы вышли из машины, захлопнули дверцы и направились к часовне. К нам подошел один из похоронных агентов и дал программу. Ингве взглянул на нее.

– Ошибка в фамилии, – заметил он.

– Очень сожалею, – сказал агент, – но, боюсь, исправить мы уже не успеем.

– Ничего страшного, – сказал Ингве и посмотрел на меня, – что скажешь?

– Не страшно, – согласился я, – бывает.

И тем не менее мы оба думали об этой фамилии, которой не было у нас с Ингве. Он сам ее придумал, как его бабушка, в свою очередь, придумала нашу.

Приехал Гуннар с семьей. Алфа привезла дочь – он не особо изменился, теперь ему было за восемьдесят. Он страдал старческим слабоумием, и она мягко, но решительно повела его к входу.

Я взял Тонью за руку, и мы вошли в часовню.

Первым в глаза мне бросился белый гроб.

Ну что, лежишь, папа, спросил я беззвучно, вот ты где лежишь, папа?

Мы сели. По щекам у меня потекли слезы. Тонья несколько раз крепко стиснула мне руку. Помимо родственников, которых оказалось немного, на скамьях сидели еще трое.

Происходящее пугало меня, я знал, что последует дальше.

Сидевший за моей спиной сын Эрлинга издал какой-то звук. Громкий, чистый. Звук резко оборвался, и я понял, что он плачет, потому что звук повторился, он всхлипывал, у меня сердце сжалось, крошечная душа мальчика видела гроб, и этого было достаточно – теперь он плакал всем своим сердцем.

Началась служба. Мы наняли пожилого певчего, голос у него дребезжал, сонату на виолончели он исполнил не сказать чтобы виртуозно, но все получилось вполне сносно, жизнь несовершенна, в отличие от смерти, а сейчас жизнь смотрела на смерть, мальчик плакал над гробом.

Священник произнес проповедь. Он говорил о папиной жизни и о тех, кто пришел попрощаться с усопшим. Он сказал, как важно удерживать взгляд. Если не удержишь взгляда, то упадешь. Важно вглядываться в собственных детей, близких, в то, что значимо в твоей жизни. А иначе утратишь все это и у тебя ничего не останется. В одиночку человек перестает быть человеком.

Ингве плакал, и когда я увидел, как перекосилось у него лицо, как он открывает рот, будто ему не хватает воздуха, я тоже громко зарыдал от горя и радости, горя и радости, горя и радости.

Мы встали