о политике, положил бы физика на обе лопатки и пощечины не получил. Не явился ли к Сахарову под видом Н. Н. Яковлева «историк в штатском» и чтобы не попасть впросак, объявил себя «неспециалистом» по предмету, в котором Н. Н. Яковлев разбирался как специалист? Странным в мемуарах Сахарова мне показалось, как защищал он от посетителя свою супругу, оправдывая родственников жены, однако сказанного в книге о ней не оспаривая. Возможно, Сахаров учитывал, что книга «ЦРУ против СССР» проходила двойную цензуру, как проходили его собственные специальные статьи с грифом «Секретно».

Надо было видеть, как профессионалы проверки читали книгу Н. Н. Яковлева. Уж им-то, сотрудникам Иностранного Отдела, было известно, что раз напечатано, то, значит, дозволено не только Главлитом, но и учреждением, с которым была связана Елена Боннер. Её я видел в аэропорту в окружении свиты приспешников: на лице у неё сияла улыбка победительницы.

Живая классика

«Так, с усмешкой разглядывая себя, все искал он чего-то главного, за что стоило бы погибнуть, но главного-то не было».

Леонид Леонов, «Скутаревский» (1932).

Совсем молодым, едва начинающим взялся я за радиопередачу о Леонове. Сценарий был заказан «Голосом Москвы». Вещал наш голос на зарубеж, и передача была уже вторым моим опытом сотрудничества. Первый – попытка написать радиопьесу по «Битве в пути». Роман Галины Николаевой заканчивался намерениями не одной, а даже двух героинь покончить собой, – предвосхищение «Живи и помни» Валентина Распутина. Но, расхваливая распутинский роман, не вспомнили о раннем сигнале одиночества в советской толпе, словно сигнала и не было, а подумать: куда лучше? Как все люди, и наши люди страдают, вроде отчаявшихся женщин, одна из которых собиралась утопиться, а другая – броситься под поезд.

«Молодой человек, – обратился ко мне заведующий редакцией, прочитав мой сценарий, – Анна Каренина покончила с собой, и уж с этим мы ничего не можем поделать, это известно всему миру, к тому же это случилось давно. Но в остальном мы круглые сутки ведём пропаганду советского образа жизни, а вы куда зовёте?».

Потерпев неудачу с новинкой, взялся я за ещё здравствующего классика, Леонида Леонова. За томом том стал читать леоновские сочинения и свет померк в моих глазах. Вышел на улицу: знакомая, но обезображенная передвинутым пушкинским памятником площадь, роскошный летний день, и словно уже наступила ночь. Мрак пополудни.

Таков в поисках оптимистического проблеска оказался результат усиленного чтения Леонида Леонова. Был я молод, и мне ничего не стоило позвонить хотя бы и самому Леонову, чтобы потребовать ответа на вопрос, где у него оптимизм. А он будто ждал моего звонка. «Там, где шшштаны», – с легким присвистом объяснил, как его найти. «Штаны» были мне известны: магазин мужской одежды на нынешней Тверской, которая для меня была и осталась улицей Горького, на углу Александра Невского (проезжал по пути на Бега). И вскоре сидел я лицом к лицу с «писателем Леонтьевым», как Леонид Максимович сам себя рекомендовал, а я настойчиво просил его мне объяснить, где же у него в соответствии с принципами социалистического реализма взгляд в светлое будущее. «Вот вы и отыщщщите», – прошелестел маститый писатель.

Что предпринял бы Леонид Максимович, если бы «Голос Москвы» решился объявить на весь мир о тщетности попыток найти у него апологию советского образа жизни? Задолго до того, как об этом написал Симмонс, Иван Иванович Анисимов, рецензируя роман «Скутаревский», намекнул Леониду Леонову на недостаток оптимизма, и с тех пор Леонов перестал знать Анисимова, в чем я убедился, когда обратился к Леониду Максимовичу с просьбой, не напишет ли он страничку-другую об Иване Ивановиче. Меня предупреждала вдова Анисимова, Раиса Михайловна: «Леонид Максимович об Иване Ивановиче писать не будет». Действительно, в ответ на просьбу я услыхал: «А я его не знал». «Но ведь вы были соседями! – воскликнул мой внутренний голос. – В Переделкине вас разделял только забо…». Увидев в моих глазах изумление и, как инженер человеческих душ, прочитав мои мысли, Леонов подтвердил: «Совершшшенно не знал!» Соседи только виделись друг с другом через забор, и даже смерть не могла их помирить.

Бес-Язычный

«Кавказ, Калуга, Калифорния -

Вся жизнь моя в трех этих «К».

Автоэпитафия В. И. Безъязычного.

Бес-Язычный – в узком кругу так называли библиографа и биографа Владимира Иосифовича Безъязычного, друга моего отца и сослуживца в Полиграфическом Институте. Прозвище он заслужил за колкость своего языка. Не удержался он от колкости и во время нашей последней встречи, когда мы коснулись одного из трех К его судьбы.

Кавказ – оттуда В. И. был родом, и туда в порядке наказания был отправлен служить Александр Полежаев, которому Владимир Иосифович посвятил свою жизнь.

Калуга – там он познакомился с Александром Чижевским, которого за разносторонние дарования называл «современным Леонардо да Винчи».

Калифорния, точнее, Русская Америка – пытался я пристроить свою статью «Россия за рубежом», написанную сразу после поездки в Америку с доктором Шашириным и лошадьми. Услыхав о том, что я написал о последнем К его судьбы, Бес-Язычный съязвил: «Эмоции изливаете? Эмоции!».

Не знаю, почему Владимир Иосифович интересовался Русской Америкой, но чем бы ни интересовался, он верил исследованиям фундаментальным – на основе первоисточников. Калифорния – не осуществившаяся Славароссия. Почему не осуществившаяся? На том Свете, если мы с Владимиром Иосифовичем увидимся, я ему сообщу: ответа на вопрос так и не дано, больше – эмоции, будто Калифорнию с Аляской у нас отняли, а не мы сами отдали в результате международной сделки государственных чиновников, попустительства российского правительства и денег не получили: наш посол-иностранец прикарманил. Нагрели нас. С тех пор этнографическим описанием Русской Америки занимались и занимаются, изучают алеутские сказки, а проблемой Калифорнии как бывшей русской территории не занимались и заниматься не собираются. Прецедент утраты земель, которые мы не сумели удержать, сделался злободневен после того, как перестало существовать государство, упразднения которого, кажется, не желали даже разоблачители язв советского режима.

Встретились мы тогда с Безъязычным у Пушкинской площади, Владимир Иосифович шел из Литературного института, где вел семинар. Говорили мы, стоя на опустевшем пространстве, где когда-то стоял памятник Пушкину, передвинутый через улицу на площадь. Вдруг Бес-Язычный прерывает разговор о Русской Америке и с невероятным ядом, указывая взглядом на пушкинскую фигуру, не говорит, а шипит: «И ему поставят такой памятник! И ему!» – имея в виду совсем другого Александра – Солженицына.

Памятник Солженицыну, как и предсказывал Бес-Язычный, поставили, а государства нет. Но ведь нет дельного ответа и