Потому что этого не достаточно для моего честолюбия. Вот если бы два года тому назад я получила бы почетный отзыв, я бы того и гляди упала в обморок! Если бы в прошлом году мне дали медаль, я разревелась бы, уткнувшись носом в жилетку Жулиана!.. Но теперь…

События – увы! Логичны. Все связано, сцеплено между собой, одно вытекает из другого, все подготавливается мало-помалу… А для того, чтобы радость чувствовалась очень сильно, она должна быть неожиданной, представлять из себя нечто в роде сюрприза.

Впрочем, тут дело не в самой медали, а в сопровождающем ее успехе со стороны публики.

28 ноября

Вчерашняя барышня, перелистывая мои альбомы, заставила меня наткнуться на старый набросок: убийство Цезаря. И это вновь захватило меня за душу… Я бросаюсь к Плутарху и Светонию. Монтескье обожает описание этого убийства у Плутарха. Да, это настоящий академик. Все у него расставлено в порядке, все красноречиво, тогда как Светоний заставляет вас содрогаться: это какой-то судейский протокол, от которого мороз продирает по спине… Каким удивительным обаянием обладают великие люди, если по прошествии многих лет их жизнь и их смерть заставляют нас трепетать и плакать. Я плакала о Гамбетте. Каждый раз, перечитывая историю, я оплакиваю Наполеона, Цезаря.

Эту картину я напишу для себя – как выражение моих чувств, и для толпы, потому что это римляне, потому что здесь есть анатомия, кровь, потому что я женщина, а женщины еще не сделали ничего классического в больших размерах, и я хочу пустить в ход все свои способности композиции и рисунка… И это будет очень хорошо. Мне досадно только, что дело происходит в сенате, а не на улице. При таких условиях работа будет представлять одной трудностью меньше, а мне хотелось бы, чтобы они были все!..

Когда я сознаю, что приступаю к вещам особенно трудным, я становлюсь вдруг необыкновенно решительна, необыкновенно хладнокровна; я как-то подбираюсь, сосредотачиваюсь и достигаю большего, чем в вещах, которые по силам всякому. Не нужно ехать в Рим, чтобы писать картину; я начну ее. Однако в марте и апреле весна сообщает такие прелестные тона природе, и я хотела было отправиться писать деревья в цвету в Аржантель… Так много дела в жизни, а жизнь так коротка! Я не знаю, успею ли я выполнить даже и то, что задумано… Святые жены, Большой барельеф, Весна, Юлий Цезарь, Ариадна… Голова идет кругом, хотелось бы все сделать тотчас же… А между тем, все будет создаваться постепенно, в свое время, с замедлениями и охлаждениями и разочарованиями… Жизнь логична: все связано в ней в одну непрерывную цепь…

Я чувствую в себе такой подъем духа, такие порывы к великому, что ноги мои уже на касаются земли. Что меня постоянно преследует, так это боязнь, что я не успею выполнить всего задуманного. Это состояние утомительно, хотя чувствуешь себя счастливой… Ведь я не проживу долго: знаете… Дети слишком умные… И потом мне кажется, что свеча разбита на четыре части и горит со всех концов…

1 декабря

Уж не далась ли я, право, в обман?! Кто вознаградит меня за мои лучшие годы, потраченные, может быть, напрасно? Но на все эти сомнения вульгарная половина моего «я» отвечает мне, что ничего лучшего мне и не представлялось, что живи я, как другие, мне пришлось бы слишком много страдать… Тогда я не достигла бы того развития, которое, ставя меня выше других, так… затрудняет меня. Стендаль имел по крайней мере двух-трех людей, способных понимать его, а у меня… это просто ужасно: все так плоски, и даже люди, которых я прежде находила умными, кажутся мне теперь просто глупыми. Уж не выйдет ли из меня в конце концов так называемая непонятая личность? Нет, но право… Мне кажется однако, что я имею полное основание быть удивленной и недовольной, когда во мне предполагают вещи, на которые я положительно неспособна и которые несовместимы ни с моим достоинством, ни с моей тонкостью, ни, наконец, с моей склонностью к изящному.

Вот если бы кого-нибудь… кто вполне понял бы меня, перед кем я могла бы вся высказаться… Кто понял бы все, и в речах кого я узнала бы свои собственные мысли!.. Так ведь это же была бы любовь, дитя мое! Может быть. Но и не ходя так далеко – ну просто людей, с которыми можно было бы поболтать, и это уж было бы так приятно. Но я никого такого не знаю. Жулиан был единственный, да вот и он теперь все больше и больше уползает в свою раковинку… И он даже просто несносен, когда он начинает свои бесконечные шуточки, попадающие не в глаз, а в бровь; особенно когда дело зайдет об искусстве: он не понимает, что я вижу ясно и чего я хочу добиться, он воображает, что я полна только сама собой. Вообще… впрочем, моментами он все-таки является моим единственным конфидентом.

Но для любви нужно безусловное сходство… «Родственная душа»… Мне кажется, что этот образ, которым может быть слишком злоупотребляли, очень верен. Но, где же она, эта душа? Где-нибудь так запрятана, что мне не увидеть и кончика ее уха!

Нужно, чтобы ни одно слово, ни один взгляд не шли в разрыв с тем образом, который я себе составила. Я не хочу этим сказать, что я ищу какое-то немыслимое на земле совершенство, какое-нибудь существо, не имеющее в себе ничего человеческого. Но мне нужно, чтобы самые его недостатки были интересны и не унижали его в моих глазах. Чтобы он был воплощением мечты моей – не банальной мечты невозможного совершенства, но… чтобы все мне в нем нравилось, чтобы я не могла немедленно усмотреть в каком-нибудь уголке души его нелепости, или пошлости, или ничтожества, или мелочности, или фальши, или корыстолюбия; одного из этих пятен – будь оно хоть самое маленькое – достаточно, чтобы все погубить в моих глазах.

2 декабря

Вообще сердце мое совершенно пусто, пусто, пусто… Чтобы сколько-нибудь занять себя, мне нужны мечты, грезы… И однако, я испытала почти все, о чем Стендаль говорит по поводу истинной любви, которую он называет любовью-страстью. Все эти тысячи глупостей, мелькающих в воображении, это ребячество, о котором он говорит… Так, например, мне приходилось с радостью встречаться со скучнейшими людьми потому только, что они в этот день видели этого человека…

Впрочем, я думаю, что всякий человек одинаково – мужчина или женщина – вечно работающий и