его избрания другой сенатор, Альвизе Приули, как-то сказал: «Мы не можем сделать дожем человека с тремя незаконнорожденными детьми в Турции»; если верить записям его современников, Гритти произвел на свет еще по меньшей мере двоих детей – одного из них ему родила монахиня по имени Челестина. Возможно, это стало одной из причин того, что он так и не заслужил истинной любви своих подданных. Однако они многим были ему обязаны – и за его юношеский героизм на поле боя, и за более поздние дипломатические достижения, которые принесли им многолетний мир. Даже под конец жизни, в 1537 г., он в течение трех дней выступал в сенате против войны с султаном, и для победы в голосовании ему не хватило всего одного голоса. Незадолго до этого он добивался официального разрешения отречься от трона и спокойно удалиться в великолепное палаццо, которое для него построили недалеко от церкви Сан-Франческо делла Винья[285]; однако поняв, что война неизбежна, он отозвал свою просьбу. Его похоронили со всей пышностью и церемониями, которые он так любил при жизни, в церкви Сан-Франческо, строительство которой под руководством Сансовино завершилось всего четырьмя годами ранее; там до сих пор можно видеть его надгробие слева от главного алтаря[286].

К тому времени стало ясно, что Венеции нужно договариваться с султаном о мире на любых возможных условиях, поэтому одним из первых распоряжений преемника Гритти, семидесятисемилетнего Пьетро Ландо, была отправка полномочного представителя в Константинополь. Из всех недавних потерь самыми болезненными стали Нафплион и Мальвазия – последние торговые базы Венеции на Пелопоннесе, так что первоочередной задачей посла Томмазо Контарини в рамках мирных переговоров стало возвращение этих двух портов, за которые республика была готова заплатить солидный выкуп – первоначальную сумму 150 000 дукатов можно было поднять до 300 000, если султан окажется особенно несговорчивым. Вторая сумма была огромной по любым меркам, и венецианцы считали, что Сулейман ей обрадуется, поскольку у него возникли новые заботы на востоке, и венецианцы знали, что в западных водах он не против заключить хотя бы перемирие. Однако на деле ничего не вышло, и в конце концов в октябре 1540 г. Венеция была вынуждена согласиться на договор, условия которого были гораздо жестче, чем она себе представляла. Предложенные ею 300 000 дукатов потребовали в качестве общей репарации, но при этом и речи не шло о возвращении Нафплиона, Мальвазии или любых других территорий, утраченных ею в последние три года. В будущем венецианским судам запрещалось входить в турецкие порты или покидать их без позволения. Далее шел десяток менее важных пунктов, каждый из которых словно был специально рассчитан на то, чтобы унизить республику и причинить ей максимальные неудобства. Но к тому времени у Венеции не осталось выбора, так что Пьетро Ландо, который за четверть века до того отличился как один из самых лихих полководцев своего времени, выпала печальная судьба отдать врагу еще один кусок Левантийской империи его города.

На том этапе истории Венеции стало очевидно, что она вступила в эпоху упадка и больше у нее не случится длительных периодов подъема. Время экспансии закончилось, началось время экономии. Принципы торговли быстро менялись, и пусть отрицательное влияние на экономику оказалось не таким сильным, как опасались пессимисты, оснований для долгосрочного оптимизма было мало. Турки стояли на подступах к территории Венеции, их аппетит явно был ненасытным, а христианский Запад оказался неспособным оказать им согласованное сопротивление.

Правительство тем временем находилось на грани банкротства; оно без конца обсуждало способы привлечения финансов, но при этом ему всегда недоставало мужества предпринять необходимые решительные действия. В 1537 г. количество долгов казне, не уплаченных частными лицами, было таким высоким, что решили выбрать 25 самых злостных неплательщиков и без дальнейших церемоний конфисковать всю их собственность; однако никаких действий так и не предприняли, и Венеция вступила в новую разорительную войну, так и не собрав долги. Два года спустя ее финансовое положение было хуже, чем когда-либо, и в сенате обсуждалось не менее пяти различных экстренных мер для пополнения казны: принудительные займы, подушный налог, десятина со всех доходов, налог на богатство и налог на землю. Все эти меры тщательно рассматривались, но ни одна из них не применялась систематически. Мы неизбежно приходим к выводу, что правительство стало ленивым и неэффективным, и ему недоставало мужества предлагать законы, которые, по его мнению, могли быть непопулярны[287]. Вдобавок появились признаки коррупции во власти. Через два года после заключения мира 1540 г. выяснилась истинная причина бескомпромиссности Сулеймана касательно Нафплиона и Мальвазии: оказалось, что братья Николо и Костантино Кавацца, высокопоставленные и пользовавшиеся доверием государственные секретари (один служил в сенате, второй в Совете десяти), состояли на жалованье у короля Франции и сообщали ему о тайных приказах Контарини и его преемника – в числе этих приказов были полномочия отказаться от всех притязаний на два порта, если это окажется совершенно необходимо для заключения договора, и христианнейший король, не теряя времени, передал эту информацию своему новому союзнику султану.

Похоже, что общий упадок морали затронул все население. Прежний дух патриотизма испарился. Венецианцы становились слабохарактерными. Богатство вело к роскоши, роскошь – к праздности, а праздность – к безразличию, даже когда само государство было под угрозой. И это не современное суждение: многие венецианцы признавали это и тогда. Кристофоро да Канале писал в 1539 г.: «Прежде республика много раз в одиночку строила сильный флот – теперь она была на это не способна; ибо, хотя наш народ сплочен и законопослушен, их нынешнее удобство жизни и преуспевание таковы, что только насущная необходимость заставила бы их сесть на галеру».

Удобная и процветающая жизнь народа, нерешительность и несостоятельность государства – таков был парадокс Венеции XVI в. Республика была не в ладу сама с собой. Даже в период голода 1528−1529 гг., когда урожай не вызревал два лета подряд (первый раз из-за непрерывных дождей, второй – из-за длительной засухи), когда за серьезной вспышкой чумы последовала еще более серьезная эпидемия тифа и когда проблемы города усугубились из-за притока беженцев, спасавшихся от продвигавшейся к Риму смертоносной имперской армии, – даже тогда карнавал праздновался со всегдашним весельем, а балы, маскарады и брачные пиры были роскошнее прежнего. Поневоле задаешься вопросом: не было ли доли отчаяния в этих безумных тратах, малой толики истерии в бешеной погоне за удовольствиями? Или в этом, наоборот, была холодная логика фатализма, шептавшая, что республика обречена и что ее гражданам вполне позволено получать от жизни удовольствие в оставшееся время?

Как бы мы ни ответили