такой не ставил. А то начнешь у каждого допытываться, отчего он хихикает ежеминутно, а другой, наоборот, букой на тебя глядит, точно по физиономии схлопочешь. Нечего людей, словно подопытных кроликов препарировать и вытаскивать наружу из них то, что они сами от себя скрывают. Значит, есть на то причина, и весь сказ.

Вот и сейчас мою шутку Дед воспринял вполне серьезно и ответил с присущей рассудительностью и обычным для него достоинством:

— Драться с ним не полезу. Возраст не тот. Да и бесполезно. Он ведь как бьет? Исподтишка и тем, что под руку попадется. Раз он за мной с горячей кочергой погнался… Так я хоть и худо бегаю, а тут откуда прыть взялась, на самый конек крыши залез, словно тетерев какой. И сидел там до самой темноты, пока он не уснул. А сам потом в сарае до утра закрылся… — с горечью поделился он своими бедами, чего совсем от него не ожидал. Не из жалобщиков. Не привык душу перед каждым распахивать. Видать, зона тому научила, а тут вот прорвало значит…

— Поди, пьяный был тогда? — спросил участливо.

— А он другой и не бывает. Или пьяный или с похмела, тогда еще хужевше. Как-то пили они, не совру, больше недели. Несколько ящиков водяры выжрали. Только один уедет, другие прикатят. И по новой, айда свистопляска… Я поначалу, правда, тоже накушался, на другой день похмелился чуток и в огород. Зайду в дом, съем чего и снова на улицу огород полоть. А как все разъехались, Вакула один остался, почти сутки спал. Подойду к нему, слушаю — дышит, нет ли… Вроде живой. Будить не стал, пока сам глазища-то не продрал. Меня крикнул, налей, говорит, сто граммчиков хотя бы. А где их взять? Все, как есть вылакали, а если что и оставалось, наверняка с собой увезли. Так и отвечаю ему, нет, мол, ничегошеньки и взять негде.

Сходи, говорит, к бабам, может, у кого самогонка есть или денег займи. Сходил, вернулся обратно, ни самогонки нет, ни денег не дали. А он лежит, стонет: не могу, помру сейчас, если не похмелюсь. Ты, опять гуторит, собери бутылки пустые, там хоть чуть да осталось, вылей из них в стакан, сколь накапает. Так я этаким манером почти полсотни бутылок пустых перетряс, сколь мог, и натряс ему стопку, уж не знаю, сколь граммчиков. Выпил он, крякнул, вырвало его, отлежался чуток и поехал себе в другую деревню искать опять же выпивку. А потом, как возвернулся поддатый изрядно, я же у него сызнова виноват оказался, что на опохмел ему в тот раз ничегошеньки, видишь ли, не оставил… Так-то вот у нас с ним жизнь и идет. Да я не в обиде, такой, видать, он уродился, обратно в мамку не засунешь, по новой не родишь. А-а-а… другим хужевше моего приходится, а ничего, живут себе…

Дед хоть и пытался всячески показать, будто бы у него все тип- топ и в норме, но потому, как он сокрушенно махнул рукой, легко угадывалась, что жить вот так ему обрыдло и опостылело, но иного выхода он не видит. Как и многие подобные ему горемыки, за долгие годы своих мытарств постепенно привык к должности этакого Санчо Пансо при своем господине и боялся сделать неверный шаг, как бы не стало еще хуже.

«Но куда хуже? — думал я. — Этот Вакула шпыняет его как мальчишку-недоумка, держит впроголодь, а Дед, попривыкнув к заведенному распорядку, даже в мыслях не держит променять такую жизнь на что-то другое. Что это? Судьба? Рок? Или полная потеря уважения к самому себе?»

Абзац шестой

Дед оставался у меня до вечера и даже помог сделать перевязку Джою, к чему тот отнесся благосклонно и несколько раз лизнул старческую руку, признание в любви, которого я с некоторых пор был со стороны своего пса лишен.

— Понимает ведь, сука! — то ли удивился, то ли констатировал факт собачьей привязанности мой помощник. При этом едва заметная улыбка легкой тенью мелькнула у него по лицу и глаза засветились добрыми звездочками.

— Да это же кобель, а не сука, — поправил его, решив, что он ошибся. Но Дед как ни в чем не бывало легко согласился:

— Понятно, что кобель. Что я кобеля от суки не отличу, что ли? — с ноткой обиды в голосе ответил он, глядя куда-то в сторону.

— Тогда почему вдруг «сука»?

— А все они сучары, иного слова не подберу. Пока их кормишь, ласкаются, твои вроде как. А перестанешь, и все, забыли мигом, нос воротят, а некоторые еще и пасть скалят. Кто они после этого? Суки и есть…

Решил, спорить со стариком смысла нет, зная его упертость и уверенность в собственной правоте. От своего он не отступит, как всякий человек, привыкший жить своим умом и вершить так, как Бог на душу положит. У него своя философия, если ее можно считать философией, а скорее свои ПДД.

— Какая на фиг разница, кто он, — продолжил меж тем Дед свои рассуждения, — по мне, что кобель, что сука, все одно тварь божья. Вот только своего я бы давно пристрелил, вместо того, чтоб мази и бинты на него переводить. Толку с него не будет, зачем он тебе такой нужен? — недоумевал Дед.

Как я мог объяснить ему, что пес мне этот останется дорог при любом раскладе. И дело не в той расхожей фразе: в ответе за тех, кого приручил. Она ни о чем. Просто красивая эпитафия перед расставанием с жертвой. Если разобраться, то мы, люди, в ответе за весь мир и каждую травинку, птаху певчую, за ветры буйные. Или ответственность наступает лишь с того момента, когда ты эту пичугу засадишь в клетку и заставишь петь на себя? Пусть даже так, что с того? Перед кем в ответе? Перед самим собой или перед существом, несчастным от привязанности к тебе? Майкла Джексона целый мир боготворил. А кто ответил за его преждевременную смерть? Его фанаты? Или врач, прописавший ему те самые лекарства? Но ведь можно повернуть вопрос иначе: Майкл Джексон приручил фанатов, а когда не смог отвечать на все их запросы, то от горя сыграл в ящик от передоза. И всеобщая любовь прирученных им фанатов не помогла.

Собак же приручили давным-давно, они рождаются уже прирученными и послушными нам, людям. Скорее собака несет ответственность за жизнь и благополучие хозяина. Если она не добудет для замерзающего в лесу или тундре хозяина хоть какую-нибудь дичь, не спасет его от