— Слушаюсь, — устало отвечал комдив. — Перегруппировка будет произведена. Разрешите усилить штрафную роту?

— То есть?

— Разрешите ввести в дело курсантов учебной роты.

— Завтра видно будет. Берите пример с этих штрафников, а то сами угодите в штрафники. Понятно? Привыкли вы, Грызлов, рассчитывать на резервы. С резервами всякий может воевать, для этого академий кончать не надо.

Они прошли мимо Феди, который сделал вид, что всецело занят своим ужином. Ему стало жаль комдива, расстроенного неудачами, но он был поражен, как просто объяснил Витковский эти неудачи: высоту не взяли вовсе не потому, что та неприступна, а потому, что пехота не умеет вести атаку волнами и артиллерия неповоротлива. Да, для такого генерала ничего нет невозможного (а он-то строил свои тактические планы обхода высоты!). Понравилось ему и мимолетное замечание о штрафниках: в общем, Витковский — строгий, но справедливый человек. Он и комдива, конечно, ценит, возможно, очень ценит, но виду не подает, — не время сейчас для любезностей.

Чем больше думал Федя о молодом генерале в крылатой плащ-накидке, тем глубже проникался уважением к нему. Бесцельно вглядываясь в звездное небо, озаряемое сполохами ракет, он представил себе Витковского в маршальской форме, на белом коне, перед войсками, готовыми к торжественному маршу. И среди всех участников парада только один он, Герасимов, будет знать, каким путем шел этот человек к громкой славе... С этой мыслью и заснул он крепким сном подростка.

Утром действительна все началось сызнова: десятиминутная артподготовка, сигнальные залпы РС[1], атака. Опять прилетели «ИЛы», низко кружили над высотой с отметкой 208, будто там остались их потревоженные гнезда.

Стрелковые батальоны, расположенные в центре, овладели траншеями второй линии, завязался бой в глубине немецкой обороны. Вот и противотанковому дивизиону опять нашлась работа: противник ввел в действие целую пятерку «фердинандов».

Федя едва успевал закрывать и открывать пушечный замок. Наводчик горячился, стрелял часто, покрикивая на своих помощников:

— Не робей, хлопцы!.. Федька, крепись, атаманом будешь!.. Эй, вы там, не задерживай, давай поворачивайся!..

Ему страшно хотелось подбить заносчивого «господина Фердинанда», чтобы знал наших. А когда подбил крайнего, подставившего бок, то еще больше распалился, — едкий пот застилал глаза, он смахивал его тыльной стороной ладони и вновь приникал к панораме, судорожно ловя в перекрестье очередную цель.

Гитлеровцев отбросили с большими для них потерями. Пехота прочно обосновалась на занятом рубеже. Но высоту взять не удалось: по ее сплошь изрытым склонам короткими перебежками и ползком возвращались на исходный рубеж солдаты.

Третий день тоже не принес успеха. Высота 208, еще недавно никому не известная, теперь упоминалась в каждом боевом донесении комдива, в армейских оперативных сводках и была обведена кружком на карте командующего. Может быть, эта высота обратила внимание даже самого Верховного, скользнувшего недовольным взглядом по фронту южнее Харькова...

Наступил день четвертый. К утренним атакам давно привыкли, и каждый ждал, что вот-вот начнется артподготовка. Но время шло, солнце поднималось выше, выше, а батареи за ближним лесом молчали. Как хорошо, когда на переднем крае тихо... Сентябрьское солнышко, заглянув в траншею, обласкает солдата теплыми лучами, и солдат, осмотревшись вокруг, подивится неброской, милой красоте бабьего задумчивого лета: еще не пожухли травы, еще шепчется таинственно кустарник, и мирно синеет безоблачное небо над головой, и в воздухе колышутся белые нити чудо-паутинки. Как быстро жизнь берет свое, стоит только установиться тишине, пусть и такой непрочной.

«Неужели генерал отказался от своего решения?» — не раз спрашивал себя Федя, то радуясь этому, то огорчаясь.

— К бою! — громко повторил команду белобрысый телефонист, что всегда посмеивался над заряжающим Иваном, хотя сам мечтал о сержантском звании.

Такая благодать — и снова бой...Заклубилась от гулких разрывов высота: как дремлющий вулкан, она вдруг выбросила из кратера длинные султаны дыма.

Федя оглянулся: через огневые позиции дивизиона, маневрируя среди воронок, шли самоходки. Одна из них прошла почти рядом. Федя прочел меловую надпись на броне: «Даешь Днепр!» Он долго не спускал глаз с этой самоходки, пока она не скрылась из виду.

Потом счет времени был потерян. Федя помнит лишь отдельные, разрозненные минуты. Вот противотанковые пушки, одна за другой, помчались на новые огневые позиции. Когда он вместе с наводчиком сбросил лафет со шкворня, то первое, что заметил в просвете между разрывами, было то самое самоходное орудие, и подле него, как солдатская обмотка, во всю длину распустилась порванная гусеница. Но экипаж еще отстреливался, еще верил в то, что увидит Днепр.

А там, на гребне высоты, уже заканчивалась в это время рукопашная схватка, — эсэсовцы гибли, но не сдавались.

Пыль оседала на людей, на оружие. Дым растекался по долине, заполняя глубокие воронки, выжженные овраги. Перестрелка затихала. Федя глянул на высоту: та была теперь слева-сзади и показалась ему ниже после такого боя. Вот и все.

Но, нет, не все... «Юнкерсы» зашли с двух сторон: южная группа, вытянувшись в цепочку, бросилась на высоту, а северная, вслед за головным, начала пикировать прямо на передний край, наискосок перечеркивая лощину.

Артиллеристы побежали к воронкам. Падая, Федя услышал трескучий удар совсем рядом, потом еще, еще. «Теперь-то уж действительно все», — спокойно подумал он. И с этого мгновения он больше ничего не слышал, только видел, как самолеты кидались в пике и как высоко взметывались горячие земляные всплески. Перед ним, наплывая одна на другую, сменялись картины ожесточенной бомбардировки. Но звука не было, звук пропал, как это случается в кино.

Он выбрался из воронки, поддерживая раненую руку. Вокруг орудийного дворика лежал весь его расчет: наводчик широко раскинулся на лужайке, будто в час привала; Иван ткнулся в пухлую землю ничком, вздернув плечи, на которых топорщились погоны с нашивками младшего сержанта; белобрысый телефонист, не желавший в мирное время оказаться под началом Ивана, покорно лежал около него; и поодаль от них сладко прикорнули еще два артиллериста... Федя, не помня себя, подбегал то к одному, то к другому, тормошил их, звал.

Отчаявшись, он сел на лафет и трудно, по-мужски, заплакал.

В этом бою искупили свою вину, подлинную и мнимую, солдаты-штрафники. В этом бою погибли и его близкие друзья, которым приходилось и отступать, и биться в круговой обороне, и вырываться из окружений в первый год войны. Остался он один: то ли смерть зачла ему страдания его родителей, погибших вместе с беженцами под Ростовом, то ли просто не поднялась рука у смерти на юного солдата.

Большое солнце медленно закатывалось в тылу у немцев, окрасив землю в багровые, тревожные тона. Никто больше не стрелял. Фронт устал, обессилел. Фронт, растянувшись от