из области математической теории связи, то ли удобного термина междисциплинарного общения, то ли фундаментального общенаучного понятия или даже одной из базовых философских категорий. Одновременно стала ясна многоаспектность проблемы информации, выявлены многочисленные ее связи с принципами упорядочения (акцент в темах «информация и пространство», «информация и время») и характером процессов в технических и биологических системах, наметился выход и на вечную проблему отношения объекта и субъекта. Образ информации, каким он складывается в науке, невольно ассоциируется с универсальной посреднической деятельностью крылатого Гермеса 47, вестника олимпийцев и неизменного соучастника дел земных. Следующая «невольность» так же естественна и столь же памятует об античном контексте. Каковы аналоги категории информации в понятийной системе любезных Лосеву (и нам) греческих мыслителей? Как догадка об универсальном гермесовом посредничестве отобразилась в неоплатонических категориях «эманации» и «числа»? Сколько «информационного», далее, содержит широчайшее по спектру функций понятие «логос»? И какова же наконец роль «информационного посредника» в структуре действительности?

В заключение наметим проблему «несводимости чисел». Прямую помощь нам окажет в этом то место из «Античного космоса», где Лосев подробно комментирует загадочное (попросту «глухое», по реплике автора) рассуждение из «Тимея» о «числовой изваянности Космоса» (Tim. 35b). Опираясь на обширные комментарии Прокла к данному диалогу Платона и сам свободно владея «общепифагорейской диалектикой числа», Лосев рисует античную «космологию» (она же и «психогония») в форме порождения привычного – и такого, оказывается, непривычного! – ряда натуральных чисел 48, которые «суть последовательные потенцирования момента растекающейся множественности» (195 – 198). Главная непривычность такого ряда состоит в индивидуальности, смысловой уникальности, несводимости друг к другу любого из его членов. Здесь каждое новое число не образовано унылым плюсованием очередной единицы, напротив, оно есть новая цельность с собственным неповторимым ликом. Нужно совершенно поверхностно воспринимать лосевское учение о выражении, чтобы теперь удивляться, почему подобные «архаические» числовые комплексы оказываются сродни современным попыткам постижения «всей числовой области». Бегло упомянем в этой связи гипотетические «реформы» натурального ряда у П.К. Рашевского и А.С. Есенина-Вольпина, мало замеченные математиками и совсем не замеченные философами, а также пригласим читателя оценить первые результаты «тихой революции» в математике, свершаемой ныне благодаря усилиям нестандартного (неархимедова) анализа. Важно отметить здесь предположения о «невосстановимости слагаемых», «неабсолютной одинаковости копий» и «принципиальном сбивании со счета» в обновленном натуральном ряде, а в так называемой «ультраинтуиционистской программе» укажем гипотезу о неединственности натурального ряда и введение «онтологических» процедур, предполагающих отождествление событий (и их имен) только по мере их наступления; последнее мы бы назвали «откровенной семиотизацией» логики. Отметим также, что в нестандартном анализе (с признанием актуально бесконечно малого) как раз возникают непересекающиеся и потому в определенном смысле «несводимые» классы гипердействительных чисел. Возможны и другие способы расширения границ числового «канторовского рая». Как видим, некоторые особенности развития современной математики позволяют нам с некоторой обоснованностью прийти к чаемому вопросу: какую роль могут играть в современной науке неопифагорейские идеи о несводимости 49 чисел?

Закончим эту «вопрошающую» часть текста такими словами А.А. Любищева – в нашу поддержку:

«Следуя великому диалектическому закону развития науки, в этом прогрессе неоднократно придется возвращаться к великим мыслителям прошлого, начиная с мыслителей несравненной Эллады. Прошлое науки не кладбище с надгробными плитами над навеки похороненными идеями, а собрание недостроенных архитектурных ансамблей, многие из которых не были закончены не из-за несовершенства замысла, а из-за технической и экономической несвоевременности» 50.

4. О посвящениях

Надо признаться, что первоначально планировалось совсем другое название этой заключительной части текста, – нечто вроде «О классической неклассической рациональности». Однако соображения формального (вокруг формы) свойства удержали нас от такого поступка. В самом деле, обилие союзов «и» в общем названии нашего текста уже потребовало целого параграфа разъяснений (на самом деле это оказалось удобной формой подступа, введения к философским синтезам у Лосева), теперь, выходило, требует комментария зияющее отсутствие того же союза в заголовке очередного параграфа (содержательно – настает черед нового обращения к интегральной характеристике творчества Лосева). Нет, уж лучше вовсе отказаться от обсуждения нескончаемых «союзных» проблем, даже если тема рациональности и обязательна в разговоре о Лосеве… И все-таки мы не можем обойти вниманием одну небольшую книгу М.К. Мамардашвили – «Классический и неклассический идеалы рациональности». Она являет собой лишь мизерную часть, лишь видимую пока оконечность айсберга философской работы автора 51. Вышедшая в Тбилиси в 1984 году чуть ли не самиздатовским тиражом и написанная подчеркнуто эзотерическим языком, эта книга по внешним атрибутам напоминает зашифрованные, едва выбивающиеся «из-под глыб» тексты первого лосевского «восьмикнижия» (прежде всего вспоминаются как раз «Античный космос» и «Философия имени»). Однако вряд ли подобная ассоциация имела бы для нас ценность, если бы не другое сходство или даже глубинное, внутреннее, идейное совпадение. Содержание тонкой книжицы издательства «Мецниереба» касается самых оснований науки и посягает на их пересмотр. «Классический» идеал рациональности с его отделением явлений от сущностей, фактов от принципов, обобщения от опыта, объекта от субъекта должен уступить место пониманию мира как единого, «собранного в целое», мира в глобальной слитости, «мира в работе»; такой «неклассический», по Мамардашвили, идеал рациональности преодолевает декартовский дуализм и настоятельно требует «введения сознательных и жизненных явлений в научную картину мира» 52. И это как раз тот самый идеал, о котором практически синхронно с Мерабом Мамардашвили пишет Алексей Лосев на многих страницах «Истории античной эстетики», а еще раньше – в первом «восьмикнижии»! Если возвращать термину «классика» первородную этимологию («первоклассное», «образцовое») и вспоминать об изначально латинском следовании за греческим образцом, то идеал этот надобно называть именно классическим, эллинским, это – как раз классическая рациональность, только вооруженная, разумеется, почти двухтысячелетним опытом потерь и обретений.

Философская работа, проделанная Лосевым и Мамардашвили, оказывается ныне как нельзя кстати. Не приходится говорить о ее очевидной ценности для наук гуманитарного цикла. Столь же важна она и на фоне пристального интереса к проблеме рациональности в рамках собственно философии науки – как у нас, так и за рубежом. Это обновленное понимание рациональности отвечает также и всему ходу саморазвития тех отраслей знания, которые принято относить к точным наукам. Примеры попыток преодоления дуализма и разрозненности в миропонимании мы обнаруживаем здесь как бы на двух встречных направлениях. Так, отправляясь от микромасштабов, теория неравновесной термодинамики усилиями И. Пригожина и его школы расширила опыт понимания роли «наблюдателя» в квантовой механике до ясной потребности в полномасштабной «картине мира, включающей самого открывающего и описывающего этот мир человека», в «новом альянсе» между человеком и природой 53. Движение к субъекту познания по