— Пали языком, пали… — отозвался Федор Кузьмич. — В который уж раз наговариваешь.

А у самого сердце забилось гулом: «Посеку малого, еслив справдится… Ей-богу, разъязви его, посеку за милую душу…»

Отступился от бабы. Смочил в керосине паклю, поджег и отогрел колонку на уличном перекрестке. Тотчас за водой столпились бабы.

— Во сне седни видела, будто деньги сбирала.

— К добру, соседка, к добру. Сборы будут.

— Денег, этих денег — уйма… Траву раздвинешь, все двадцатки, двадцатки… Я собираю без ума…

Федор Кузьмич подумал: «К чему бы такой глупый сон? Баба и есть баба». Но рассудил:

— Готовься на квартиру съезжать, в казенку, Полина Николаевна. Мне Илюшка прошлый раз говорил: к лету весь Отвод переселят…

— Много он знает, твой Илюшка… Тоже мне, начальник…

Федора Кузьмича задело:

— Не понимал бы, к голосованью не приставили.

— Ой, держите меня… Поди-кось, спозаранку сголосовал за сынка-то?

Не понравился Федору Кузьмичу ее тон: Расстатуриха туда-сюда, родственное дело, привычное — пущай языком чешет, а эта? Поправив шапку, долго тушил горящую паклю, ответил:

— Я тебе, балаболка, об этом докладывать не стану. Может, с утра, а может, с вечеру…

Небо разбрезжилось. Окрепло солнце, розовое, как комлевый срез. На южном плоскогорье, где строился каменный поселок, заблестел снег.

Федор Кузьмич вернулся во двор, встретил Владимира. Решил спросить, пока других глаз нету:

— Что это про Фефелову говорят?

Владимир обнял отца за плечи:

— Ты, папка, разговоров не слушай.

— Не лапай меня: я тебе не девочка, — заупрямился Федор Кузьмич. — А в точности узнаю — будет тебе волтузка.

Владимиру к отцовским угрозам не привыкать, покрутил родителя на весу, поставил.

— Все в порядке, папка, все в порядке…

И побежал в дом.

С писком распахнулась калитка, и Нюська втолкнула пьяного Андрея.

— Возьмите своего сынка, Федор Кузьмич, — сказала она, окружая свекра раскосыми глазами и тяжело дыша. — У Макаровых нажрался с утра пораньше.

Старик скорбно развел руками. Он стал меньше ростом. Круглое лицо с черным серпом щетины потемнело. Скользнув по Андрею взглядом, Федор Кузьмич подошел к невестке:

— Не знал, Нюсенька… Сщас Польку Макарову видел у колонки — ничего не сказала.

Нюська скривила губы и ушла, распустив по воротнику крученые ореховые волосы.

— За Илью голосовал, батя, — сказал Андрей, сдерживая икоту и припадая спиной к углу дома. — В шесть часов проголосовал, самый первый.

— За Илью, — в ответ осклабился Федор Кузьмич. — Мог бы повременить с выпивкой. Ишь какой, глядите на него… Напился, невидаль… Разыскивай его жена, может, замерз где. — И другим тоном, властным, закончил: — Ступай до кровати, уймись, срам глядеть…

Он отвел Андрея в дом, положил спать и пошел к Макаровым — приструнить-поругаться.

Макаровы жили по увалу на два дома ниже Зыковых. Дом неказистый, седлом крыша, сенцы набок, окна сплющены, во дворе горы снегу, заборец торчит темными пиковыми тузами.

— Чо это ты моего Андрюшку поишь? — спросил у Полины Макаровой, глазастой молодой бабенки, оттирающей валенки голиком. — Прогоняй, еслив идет…

— Я с ним не пью, Федор Кузьмич, — ответила та бойко. — Иди вон к муженьку да и говори.

— Баба позволяет пьянство, — заупорствовал Федор Кузьмич. — Ты позволяешь… Потому тебе и говорю: еще раз Андрюшку напоишь, пожалуюсь в уличный комитет и будет тебе товарищеский суд, так и знай.

Макариха присела и хлопнула себя по тучным бедрам:

— Напугал, держите меня… Забоялась я твоего уличного комитета. — И вдруг свела брови цыганской масти, пошла к калитке, грозя голиком: — Чего на воротах повис? А ну-ка иди сюда, брехун. Может, я еще и самогонку гоню, скажешь? Я знать твоего Андрюшку не знаю. Иди, иди, пока собаку из сарая не выпустила.

Вернулся Федор Кузьмич во двор, в сердцах сломал черенок у лопаты. Отвел душу на Светке:

— Куда опять побежала? Совсем перестала книжки учить.

А дома заругался на Дарью Ивановну:

— Еще не оделись? Чего прохлаждаетесь? Итить надо, а то опоздаем к голосованию, скажут — выкобениваются Зыковы…

— Ты сам не мызгайся туда-сюда, избу не студи, — по-хозяйски ответила Дарья Ивановна. — Сам-то еще ничем ничо…

Стали собираться, не спешили. Особенно медлила Дарья Ивановна. Она достала из сундука сапожки с меховой оборкой, любовно вытерла их, примерила на босую ногу, потом с чулком, переморщилась: могла бы и так добежать, босиком, невесть какая даль. Но постеснялась своих мыслей и отставила обувь к порогу наизготове.

— Не возись, не возись, — то и дело торопил Федор Кузьмич, а сам стоял без рубахи, раздумывая, туфли надеть или сапоги. Решил — туфли, все же дело нешуточное — за сына голосовать…

— Не знаешь, куда Илюшка с Манькой запропастились? — спросил у жены.

— Куда им деться? Дома небось спят.

— Какой еще сон такой…

Когда собрались, окликнули Нюську. Невестка давно оделась и ждала на крыльце. Она пропустила Федора Кузьмича, недружелюбно повела плечами:

— Вовка велел подождать: к Илюшке побег.

Дарья Ивановна оглядела Нюську, ее поношенное пальто, обутки и ударила себя по груди:

— Оделась как швырманка… Чего ты эти пимы натянула? Куда добро берегёшь?

И пошла с крыльца, поправляя на плечах лисий воротник.

Нюська промолчала — сердилась на свекра, что утром послал разыскивать мужа, будто она без него не знает, что делать. Отошла в дальний угол двора.

— Ступай, говорю, оденься как следует, — настаивала Дарья Ивановна. — Не срамись!

Федор Кузьмич не пристал к женскому разговору: пусть как хотят. Низкое солнце приятно ослепило его. Выйдя в палисадник, он щурился по-стариковски и думал о своем: «А случись — Илью не изберут, позору-то будет, разъязви тебя…»

Кривая улочка была в снегу. Особо нахрустывал снег под каблуками туфель и был розовато-синий у заборов меж троп. От мороза побелели тыльные стороны оконных ставен. Федор Кузьмич поцарапал наледь, отошел к березе и увидел Расстатурева. «Сщас привяжется с разговорами», — подумал.

— Здорово, сват, — сказал первым.

— Здравствуй. — Расстатурев нес сетку с хлебом, остановился боком к солнцу, шапка подвязана у подбородка. — Голосовать или так что?

— Голосовать, сват, голосовать… — Федор Кузьмич приклонился к заплоту. — Да не знаю… С этим Илюшкой у меня — не было печали, так черти накачали… Сроду-то такого не случалось, чтобы кого зыковского избирали…

Расстатурев покачал головой:

— Это конечно… Мы тоже еще не ходили… Сама-то девок моет, а меня за хлебом послала.

— А как ты думаешь? Надо жене помогать…

— Так, Кузьмич, так, — ответил Расстатурев и вдруг направился прямиком к Зыкову, по колени в снегу, зашептал точными словами Федора Кузьмича, будто на одну с ним думку напал: — Чего ему тихонько не жилось, Илье? И работа у человека есть, и хозяйство, так нет… Увязался куда-то. Теперь его