Шрифт:
Закладка:
Ирина едва не выронила стакан с чаем. Из спальни снова вмешалась Нюська:
— Вы, Федор Кузьмич, с ума сходить начинаете, как мне кажется.
— Не встревай, говорю, разъязви тебя, в чужое дело… — Зыков повернулся и долго молча смотрел в темноту спальни. — Не встревай! Это что ты, мои матушки, слова не даст сказать.
Ирина отодвинула стакан и встала.
— Спать я хочу, папа. Устала, идите к себе. — И стала расстегивать кофту.
Федор Кузьмич ушел, но спать не лег, блуждал по гостиной и бурчал.
В другой раз Ирина снова пришла поздно, о запавшими глазами.
— Снова педсовет? — спросил Федор Кузьмич, открывая дверь.
— Нет, папа, сегодня не педсовет…
— Что же у тебя сегодня? Жду ее, жду…
Даже с первого взгляда можно было понять, что у Федора Кузьмича иное настроение, чем было в прошлый раз. Весь он раскраснелся, ходил возбужденно. Повесив на гвоздь пальто Ирины, остановился напротив нее:
— Здесь, значит, у нас какое дело? Разбери нас, рассуди… Это, значит, так… Илюшку в депутаты обещались произвести. Потому у нас разговор состоялся: на каком таком основании его превозносят?
— Ну как же, папа? — Ирина даже улыбнулась.
— Нет, ты послушай, — перебил ее Федор Кузьмич и наморщил лоб. Появилась Нюська:
— Вам, Федор Кузьмич, никогда не угодишь, как ни делай.
— А тебя об этом не спрашивают, легла спать — и спи. Твое мнение известно, лишь бы мне наперек сказать, — ответил Зыков и снова обратился к Ирине: — За какую такую особую работу Илью превозносят? Что это за работа — на машине ездить? В работе должна быть разница: одна ценнее, а другая — пустяк.
— Так и делается, папа.
— А почему Илюшку депутатом провозглашают? За какие такие глазки?
— Ну как же, папа? Разве Илюшка плохой работник?
— Чего же хорошего-то? Да ты посмотри на него. Песенки только слушать… Заведет свою музыку и уши распустит…
— Нет, ну как же? — противилась Ирина. От нового разговора она почувствовала, как отходит сердце, села на стул.
— А вот так, — наступал Федор Кузьмич. — Сколько он социализму построил? Скажи мне — сколько? Ему, сосунку, лет-то всего — совестно сказать. А, к примеру, я только в шахте отработал больше тридцати лет. Кто, значит, социализма больше настроил?
— Так нельзя рассуждать, папа.
— Только так и рассуждать. — Зыков сел на кровать бабки и поправил одеяло. — Это так-то ведется, так что они, детки-то, скажут? Они на отца своего без смеха и смотреть не будут. Один — инженер — горе мамино, другой сопляк — депутат, третий словами на боку дыру вертит, а отец вроде и никто. Что же? Ему с Андреем водку пить? Так, что ли?
Ирина поняла, наконец, куда клонит Федор Кузьмич, попыталась успокоить его:
— Радоваться надо, папа, что у вас такие сыновья…
— Я вот и радуюсь сегодня с утра… — Зыков снова поднялся. — Работать еще как следует не научились, а уже депутаты, разъязви их, детушек. Не могли девками уродиться.
Неизвестно, сколько бы еще ворчал Федор Кузьмич, окруженный сомнениями, но вышла из спальни Дарья Ивановна:
— Чего расшумелся, старый? Спать не даешь. Ну-ка, ступай в постель, угомонись.
Взяла Федора Кузьмича за плечи и толкнула в спальню.
Ехать на Окуль уговорила Ирину Светка.
— Отдохнем и брата проведаем. Дни-то стоят… Петька Воробьев поедет. Я вчера его девчонкам платья шила… Говорит — поеду…
Ирина была готова уехать хоть куда, лишь бы отвлечься от грустных мыслей о Григорьеве.
День выдался дождливый. Владимир неотступно сидел у костра, глядя на огонь.
— Чего ты мрачный сегодня? — спросила у него Ирина, когда Светка с Воробьевым ушли за хворостом.
Присев на корточки, Зыков ткнул палкой в костер, отмахнулся от дыма.
— Зачем приехала?
— А может, по тебе соскучилась, — сказала Ирина весело.
— Зря смеешься, — Владимир взбросил на нее глаза. — Где грешно, там не смешно.
— А я и не смеюсь…
— Вижу. — Владимир надвинул на лоб фуражку. — Напрасно приехала…
— Почему напрасно? — Сегодня он был каким-то странным, жестким и ей нравилось его злить.
— Потому что могла и не приезжать. — Он подошел к Ирине, встал напротив, близко. — Потому что думал, забылась ты, отошла, к другой потянулся, а вот приехала — и снова дурь, как ты говоришь, одолела…
— Глупости-то, — осторожно толкнула его Ирина.
Владимир оборвал ее:
— Ты вот что… Уезжай отсюда… И вообще из города уезжай… С сыном вместе, с мужем со своим призрачным. Я не Андрей, Ирина… Я не могу, Ирина… Я не могу тебя по огородам ловить и не буду… Уезжай!
— А не послушаюсь? — она склонила голову набок.
— Пристану!
— Да ты уж и так пристал как репей…
Вечером на железнодорожной платформе Владимир отвел Ирину под навес газетного киоска и сказал сквозь зубы:
— Я не люблю Фефелову, так и знай. При тебе я ее не люблю. Это из-за тебя все, думал, забуду. Только из-за тебя.
На обратном пути Ирина мерзла и задумчиво смотрела в окно, по которому бежали дождевые слезы. В душе было пусто, ничего не хотелось. Воробьев и Светка играли в карты, шумели, и этот шум раздражал Ирину.
Спала — можно сказать, не спала.
Едва дождавшись другого дня, Ирина побежала к Григорьеву и, заплакав у него на руках, попросила:
— Поедем, Паша? Ну хоть куда поедем! Тяжело мне тут стало…
Он поднял ее голову:
— Чего же ты так сразу, Ирина? Сразу мне не уехать…
2
Ирина не уехала ни через день, ни через неделю, ни через месяц. И все пошло тем чередом, которым и должно было пойти.
Как-то ее задержал в пустой учительской Зимайко:
— Что за молодой человек пребывает часто у дверей вашего класса, милая Ирина Федоровна?
Ирина смутилась от его улыбки, подумала: «Кто-то из учеников», — пожала плечами.
— Завидный молодой человек, — продолжал Мариан Яковлевич. — Очень даже завидный…
Она спохватилась.
— Брат это, — сказала. — Брат, наверное, Владимир.
— Чего же он, брат-то, в класс не зайдет? — Зимайко отошел к умывальнику, сполоснул руки. — Непременно в следующий раз полюбопытствую… Мог бы в класс-то зайти. Вас послушать, Ирина Федоровна, между прочим, дело приятное.
После этого разговора
