Обед заказан. Вот-вот подадут первые бокалы белого вина – а что такого, в отпуске мы или уже в могиле? – так что вскоре наши мамы примутся мурлыкать себе под нос. Я пытаюсь придумать, о чем бы написать, Дилан тоже погрузился в мысли. Или у него в голове пусто – такое тоже возможно. Как во Вселенной перед Сотворением Мира, когда все еще было в порядке. Но вот там пролетает птичка и распевает красивые песенки. У Дилана в голове. Не стану спрашивать, о чем он думает. Дилан хорошо умеет говорить, но беседовать ему хочется не всегда. Раньше его мама утверждала, что он глухонемой. Чему ужасно радовалась.

Родители – во всяком случае, наши мамы – обожают, когда с их детьми что-то не так. Дилан глухонемой, я аутистка, у Донни СДВГ, у Бейтела еще в два года обнаружили дислексию. Когда дети уже выросли, можно хвастаться их достижениями – тем, что они умеют лучше всех. Но маленькие дети еще ничего не умеют. Вот родители и выпендриваются, рассказывая, что их отпрыски ничего не умеют лучше всех. Главное, чтобы это «ничего» называлось повнушительнее. Родители беспроблемных детей сгорают от стыда. Всем подавай ребенка с целым рюкзаком проблем. Скоро эволюция приведет к тому, что будут рождаться одни рюкзаки и только у самых невезучих – вместе с младенцем.

Бейтел блаженно смотрит в никуда: наверное, у него на коленях сидит старый бобер и рассказывает сказки. Донни свирепо пожирает глазами экран мобильного. Он ненавидит весь мир. Порой он даже дышит с трудом, будто утопает в ненависти. Когда ему было двенадцать, он хотел переехать к отцу, но тот отказался. Отец Донни – адвокат. Был адвокатом. Теперь он в правительстве. Донни ему не в кассу, сказал он. Буквально так и сказал. Бред, конечно. Видимо, Джеки права: отец Донни пошел во власть, чтобы потом заполучить местечко в банке.

Мамы перешли к проверочному обходу. Чтобы получше изучить мамины 7,8 балла. Между рыночными прилавками и нашей террасой прокладывает себе дорогу блестящий «порше». И это притом, что машинам въезд сюда вообще-то воспрещен! За рулем сидит какой-то важный типчик с ужасно знакомой физиономией (где я его видела?), а рядом и на заднем сиденье – девицы с палитрами вместо лиц: краска с них так и капает. Нам приходится подвинуться, чтобы их пропустить. Дай обезьяне банан – и она его съест, дай два – и она обменяет один на «порше». Какой же бред! Вот это все. Никак не могу сосредоточиться.

Я хочу говорить прямо то, что думаю. Записывать слово в слово. Слов на свете хватает. Нужно только научиться не бояться. Честность не купишь, ее можно только присвоить: она моя! Я чувствую себя ужасно одинокой. Вообще-то, одной быть нестрашно. Но совсем другое дело, когда ты сидишь среди тысячи людей на стуле, на который зарятся другие. Вот уж дрянной день воскресенье!

12 июля, 22:59

Кандидат, заработавший 7,8 балла, – это художник со смешными картинами и артистической копной волос. По результатам проверочного обхода оценку ему повысили до 9,4. Добыча дня. Мамы опрокинули еще по бокальчику, мурлыканье перешло в тихое пение, и ровно в половине пятого они встали из-за стола на «разминку». Наше с Диланом присутствие обязательно – это традиция. Наша задача – сопровождать их с ужасно умным видом. Пусть все думают: раз уж у этой женщины такой ребенок, с мозгами у нее точно полный порядок. Если верить нашим мамам, художники любят умных женщин.

Обход не состоялся. Мамы Донни и Дилана никого себе не нашли, так что мы впятером направились прямиком к маминой добыче. Помогать маме клеить кавалеров – не самое любимое мое занятие, но она хотя бы никому не изменяет. Мама – одинокая женщина, никому нет дела до ее выходок. Только мне есть дело. А мне не привыкать. К тому же есть шанс, пусть и крошечный, что она наконец отыщет кого-то подходящего. Обладателя обширной библиотеки или классного рассказчика. Вроде папы Бейтела.

Художник приветствовал нас широченной улыбкой. Видимо, они с мамой уже познакомились и слегка размялись.

– Три грации возвращаются! – сказал он.

Это мне понравилось. Что он знает слово «грация». Ну а что он применил его к нашим мамам – это уж на его совести. Я сразу заметила, что он в парике: черные кудри совсем не подходили к его морщинистому лицу. На нем была просторная белая рубаха типа индийской, линялые джинсы и ковбойские сапоги на высоченных каблуках. От одного взгляда на них кружилась голова. По мне, так 5,6 хватило бы за глаза.

Он подмигнул мне, перевел взгляд на Дилана, прищурился и открыл было рот, чтобы что-то сказать. Но не сказал. Выглядел он, конечно, по-дурацки, но все же лучше, чем его картины. Они напоминали детские обои: натюрморты в кричащих тонах – горшки, кастрюли, вазы и бутылки, а в них – шаловливые мультяшные герои.

Мамы, хихикая, рассматривали кофейник, из которого торчала голова Микки Мауса с высунутым языком и крышкой на макушке. Нет, они не хихикали, они умирали от хохота.

– Симпатичный носик, – сказала моя мама.

Она указала на носик кофейника, и тут дошло и до меня. Конечно же, в носике должна была находиться пиписька Микки Мауса. Больше деваться ей было некуда.

– Это автопортрет, – ответил художник.

Мамы так и покатились со смеху. Им пришлось вцепиться друг в друга, чтобы не скатиться с земного шара. Когда к ним вернулся дар речи, моя мама спросила:

– Над искусством ведь можно смеяться?

А художник ответил:

– Этого я и добивался.

Такую фразу мне уже доводилось слышать.

Я потянула Дилана в сторонку.

– Этот тип – полный фейк, – сказала я ему, – и его работы, и он сам. Ты на его сапоги взгляни: не каблуки, а ходули. Еще и парик носит. Как думаешь, стоит маму предупредить?

– А с чего ты взяла, что это парик, Салли Мо?

– Я парики и накладки за километр чую. Когда в небе пролетает самолет, я по шуму слышу, сколько на борту пассажиров в париках. Он – лысый коротышка, и, по-моему, его самого тошнит от дерьма, которым он тут торгует.

В глазах Дилана вспыхнул огонек. Он прислушался к речи художника, который вещал что-то о магическом реализме, приправленном юмором, и сказал:

– Я его уже видел. По голосу узнаю´. Наткнулся на него недавно в дюнах.

– Серьезно? – ахнула я.

Дилан кивнул и добавил:

– И тогда он писал картину получше этой.

Я сдержалась.

– Но зачем же он торгует здесь дерьмом? – спросил Дилан.

– Бинго, мани-мани, дзинь-дзинь, касса, – объяснила я. – И из-за наших мам.

Дело в том, что мама только что сказала: мол, ее очень интересует картина с кофейником. Я научилась ни во что не вмешиваться, но что, если она повесит ее на кухне и отныне мне за завтраком придется любоваться Микки Маусом с высунутым языком и затолканным в носик пенисом? Слава богу, художник ответил, что картина уже продана и ее вскоре заберут.

– Но раз уж… – продолжил он, шурша языком, как банкнотами в пачке… Так, пожалуй, c этим сравнением я переборщила. – Раз уж она тебе нравится, вечером я напишу для тебя в точности такую же. Если только… вечером мы не займемся чем-нибудь другим.