— Правильно, Ваня, поступаешь. Укрыться найдем где. Тайничок у меня имеется… Да что я разговорилась-то. Небось, проголодался? Ну я сейчас, — и захлопотала.

Мельниченко с жадностью ел теплую вареную картошку прямо из чугуна. Купава Петровна очищала кожуру и рассказывала:

— Мать-то твоя лет на пятнадцать раньше меня замуж вышла. Помню, появился после излечения в госпитале солдатик в селе, хохол. И приглянулась ему она. Неделю живет, другую. Посватался. Поженились. А перед самой революцией увез ее к родичам своим, в хохляндию.

Накормив изголодавшегося племянника, женщина села рядом и, сузив бесцветные глаза, доверительно прошептала, хотя в избе, кроме них, никого не было.

— Может, уж все-таки разобьют наших-то… Бой, гуторят, страшный идет. Глядишь, и не выдержат. Не горюй, еще лучше заживем.

Но Ивану не нужны были ни немцы, ни русские. Он боялся и тех, и других и не любил их одинаково. И потому в свою тайну тетку Мельниченко не посвящал. Лишний свидетель — лишний язык.

Долго Мельниченко укрывался у Купавы Петровны.

Однажды она вернулась домой мрачней обычного, заперла дверь на крючок и подала сигнал в тайник, что находился в скрытом закутке подпола. Показалось заросшее черными волосами лицо Ивана.

— Посоветоваться надобно.

— Случилось что?

— Пока нет. Но может. Председатель сельсовета спросил сегодня: «У тебя, Купава, часом, никто не проживает?» — «Нет, — говорю, — а что?» — «Да так просто», — отвечает. А по глазам вижу, не так просто пытает черт лысый. Пронюхал, должно быть…

— Плохо дело, — сказал племянник.

— Я покумекала тут и решила переправить тебя поближе к дому. Немцы-то, оказывается, за Ровно укатились. Надо же куда удрапали, супостаты, — в сердцах плюнула тетка.

— Неужели? — блеснули глаза у Мельниченко.

— Верно говорю.

— Тогда надо переправляться.

— Не спеши. Братья доставят тебя целехонького. Но сперва прими веру.

— А что ж не принять? Приму, — охотно согласился Иван, обрадованный тем, что встреча с родными не за горами.

Там, в вольных лесах, видно будет. На месте всегда виднее.

На другую ночь Ивана посадили в сани и отвезли в глухую деревушку. Так, от «брата к брату», переправляли его, так он оказался неподалеку от Ровенской области. Здесь, по всей видимости, сфера действия баптистов заканчивалась, и Мельниченко пришлось рассчитывать на собственные силы и везение.

Однажды в февральскую вьюжную ночь он страшно перепугался. Думал, пришел конец всему, к чему так упорно стремился. Он сразу узнал Василия Кудинова. По спокойному голосу, по кажущимся на первый взгляд медлительным жестам. Спасло то, что ефрейтор, озябший и усталый, не узнал бородатого Ивана. Хотя Кудинов и остановил его, хотя и повел для выяснения личности в деревню, где стояла застава, Мельниченко все-таки сумел схитрить — попросился «по-большому», ушел за кусты и скрылся в темном лесу. Сначала слышал требовательное: «Скоро ты там?», а потом расстояние погасило голос. Иван, испуганный и потный, все бежал и бежал, пока не упал обессиленно на снег. Под утро он вернулся к хозяину, приютившему его перед дальней дорогой, и попросил убежища до чернотропья. Брату во Христе — светлоглазому, белобородому старикашке — волей-неволей пришлось это сделать, потому что Мельниченко заболел.

Только в первых числах апреля Иван снова двинулся в путь. Вторая попытка была удачной. Поздним вечером он постучал в дверь родной хаты. Мать с трудом признала сына — так сильно изменился он за эти годы. Но потом, когда он побрился и переоделся, долго не могла оторваться, прижимала к груди «буйную чернокудрую головушку».

Однако не радость ждала Мельниченко дома. Мать рассказала: отца с братом убили солдаты. Недавно. За несколько дней до его возвращения. Испугало Ивана и другое: он пришел к тому, от чего так долго и так упорно скрывался. Он вернулся к войне и теперь не видел спасения, не видел выхода…

Ночью он не сомкнул глаз. Тысяча проклятий послал на голову бандеровцев. Они затеяли, на его взгляд, игру. «Глупцы, какие безмозглые глупцы, — шептал он. — Немцы не устояли, а они на что надеются?

А утром пришли «они». «Уже узнали, связь работает, что надо», — подумал Иван, когда без стука, как в собственный дом, вошли трое с винтовками.

Поздоровались. Пригляделись. Из них Иван выделил рыжего мужчину со шрамом на щеке. Тяжелый взгляд из-под густых нависших бровей. Нос картофелиной. Подбородок — словно ножом срезанный. Плечистый, высокий, чуть-чуть сутуловатый, он мягко ступал сапожищами. «А руки какие! — испуганно глядел Иван. — Одним ударом бугая свалит». Рыжий бесцеремонно присел рядом, спросил, откуда пришел, что думает делать. Мельниченко говорил долго и подробно.

— Так, — рыжий хлопнул ладонью по его коленке, как точку поставил. — Что от красных убежал, хорошо, что выучился на пулеметчика — еще лучше. Ты для нас находка.

Он не спрашивал, согласен Иван или нет, сам решал за него.

«Вот попал — так попал, — растерянно подумал Мельниченко. — Из огня да в полымя».

— Отец и брат погибли, как герои, за нашу самостийную батьковщину. Верю, и ты не опозоришь фамилию, — повысил голос рыжий. Позднее Иван узнал его кличку — Меченый. Он был вожаком одной из сотен. Из-за болезни Меченый не попал на совещание командиров и тем самым избежал участи остальных сотенных.

Меченый говорил полуправду. Отец Ивана погиб не геройской смертью. При первых выстрелах он погорячился, неосторожно сунулся на помощь сидящим в засаде и был убит Леонидом Сизовым в березняке, почти на задворках своего дома. В тот же день бандеровцы нс досчитались и брата Якова. Но он остался жив и благоразумно поднял руки вверх по требованию пограничников. Впрочем, Меченый этого и не знал.

Утром с котомкой за плечами, в которую мать понапихала всякой всячины, едва сдерживая дрожь в коленках, Иван ушел с бандеровцами. В ушах его долго еще стоял стон рыдающей матери.

* * *

Намеченная операция на этот раз не удалась. Всю ночь пограничники в сопровождении местного провожатого окольными путями подбирались к деревне, где по точным данным разведки остановились на ночлег бандеровцы. Но за полчаса до их появления сотня Меченого снялась с места и скрылась. Это утверждали и хозяева хат, у которых нашли приют самостийники.

В шесть часов утра к начальнику заставы лейтенанту Макееву прибежала возбужденная женщина.

— Подивись, офицер, что ваш солдат наробил. Увсе крынки, увсе до единой постукал! Черепки одни пид тичинками валяются. В чего я ныне молочко-то буду наливать? И откель москали эти звалилися на наши головы, чтоб под землю им провалиться, — тараторила крутобедрая молодуха с перекошенным от злости лицом.

Лейтенант Макеев едва разбирал мешанину из украинских и русских слов, произносимых