– Я иду назад! – донесся Лёлькин голос с той стороны оврага. И тут Алана поняла: что-то неладно. Что-то не так.

Ветер. Откуда он взялся? Только что его не было. С утра на улице царила такая жара, что она уже пожалела о том, что надела ботинки. И тут вдруг этот пронизывающий, ледяной холод, от которого моментально онемели руки и ноги. Алана поднесла ладошки ко рту, пытаясь согреть их своим дыханием.

Эта птица… её глаза.

– Лёлька, назад! – закричала она, пронзённая внезапным озарением. – Немедленно возвращайся!

Лёлька вскинула голову и посмотрела на свою заполошную сестру вроде бы удивлённо. Она добралась уже до середины дерева. Как же теперь назад?

– Лёлька беги назад! Быстрее!

Что-то тяжёлое ударило её по голове. Алана подумала, что кто-то кинул в неё камень – наверное, хулиган, которому с утра пораньше нечем больше заняться и по которому давно плачет детская комната милиции. Она не удержалась на ногах и упала на четвереньки в грязь – разумеется, на ярко-жёлтом плаще тут же появились пятна, и первое, о чём девочка подумала в этот момент: то-то "обрадуется" мама, увидев, что грязной, как поросёнок, с прогулки явилась её старшая, а не младшая дочь.

А потом она увидела чёрную тень, закрывшую солнце, и поняла, что это был за "хулиган". Огромная птица налетела на неё и сбила с ног. Огромная? У страха, как известно, глаза велики. Любой нечаянный прохожий, случайно оказавшийся рядом в тот момент, подтвердил бы, вне всякого сомнения, что это была самая обычная ворона, ничем отличающаяся от других таких же ворон, обитающих в данной местности. Разве что, только заглянув птице в глаза, прохожий мог бы сильно удивиться, увидев, что глаза эти как будто налиты кровью.

И это красноглазое чудовище со скоростью истребителя-бомбардировщика неслось прямо на Лёльку!

– Ай! – услышала она короткий Лёлькин вскрик – скорее, изумлённый, чем испуганный. И тут же: – Уйди!

Ну, не тем была её сестра человеком, чтобы падать в обморок при виде какой-то общипанной вороны, пусть даже и атакующей её с совершенно непонятной агрессией. В другое время и в другом месте остатки перьев полетели бы из наглой птички в разные стороны. Но отбиваться одной рукой, да ещё и стоя на хлипком мостике над пропастью…

Алана запомнила тот момент, когда вдруг что-то случилось со временем. Оно неожиданно приостановилось и начало двигаться очень, очень медленно. Как в замедленной съёмке, Алана видела Лёльку, отмахивающуюся от вороны. Птица, увернулась первый раз, но во второй Лёльке удалось изловчиться и ударить по ней кулаком. Ворона с криком полетела вниз, и в этот момент ноги девочки соскользнули с дерева.

Несколько очень долгих секунд она пыталась удержать равновесие, судорожно взмахивая руками, но тщетно. А потом начала медленно падать. Ярко-красное пятно плаща в последний раз мелькнуло перед глазами и пропало из вида. Алана упала на землю, совсем забыв про мамин подарок, и изо всех сил пытаясь вдохнуть в лёгкие воздух, ставший вдруг жёстким и очень тягучим.

******

Телефон зазвонил опять. На этот раз звонок был ожидаем, и Алана расплылась в улыбке, едва услышала в трубке звонкий голосок маленького братишки.

– С днем рождения, любимая моя сестрёнка! – на одном дыхании выпалил Павлик.

– Спасибо, большой парень, – "И спасибо тебе за то, что ты вообще есть", – мысленно добавила она. – Как ты?

– Я? – Павлик заговорил тише. – Хорошо.

– Точно?

– Да точно, точно! – Павлик её успокаивал, но Алана ему не очень верила. Брат был ещё тем "партизаном" и улыбался даже тогда, когда было совсем худо. Алана это знала, и иногда её захлёстывало чувство невероятной безысходности.

– Как папа? – осторожно спросила она.

– Спит.

Коротенькое, небрежно брошенное слово обожгло ухо холодом. Павлику было девять лет – десять исполнится только в июле. Но ему пришлось рано повзрослеть. Слишком рано, как, впрочем, и ей самой.

– Опять? С утра уже?..

Павлик вздохнул в трубку. Алана прикусила губу. Жалость к братишке накрыла с головой.

– Малыш…

– А?

– Ничего. Послушай.… Всё будет хорошо. Ты мне веришь? Очень скоро всё изменится. Ты только немножко подожди, ладно? Совсем чуть-чуть.

Это было именно то, о чём она собиралась поговорить с Никитой. Серьёзно поговорить, без стёба и подколок. Алана больше не могла оставлять Павлика с его родителями. Лишить собственного отца родительских прав на его младшего сына – вот, что она задумала, не больше и не меньше. Может, это безумие, может, отец убьет её, когда узнает – но Павлика она им не отдаст даже ценой собственной жизни. Никита должен ей помочь, он умный, он обязательно придумает что-нибудь. В конце концов, она вполне была способна сама позаботиться о младшем брате.

– Аха… – выдохнула трубка. Павлик никогда не жаловался ей на родителей. И Алана делала вид, что не замечает синяков на руках и спине мальчишки, не замечает его грустных глаз и бледного личика. Иногда Павлику удавалось отпроситься к сестре в гости и ничего на свете не могло доставить им обоим большей радости. Но это случалось лишь, когда у отца выпадали "светлые" денёчки, а выпадали они, чем дальше, тем всё реже.

– Алана, – очень тихо, будто опасаясь, что их подслушивают, произнёс Павлик. – Я сегодня не смогу к тебе приехать. Мама сказала, что я… это… ну, в общем, должен буду сегодня ей помогать. Ты не сердишься?

Алана сжала трубку так, что побелели пальцы. В глазах предательски защипало.

Мать Павлика – тётя Нюра, вторая жена их отца, бойкая, вечно полупьяная бабёнка, в последние полгода работала уборщицей, мыла подъезды. И никогда не упускала возможности прихватить с собой на работу своего малолетнего сына. "Нечего расти кисейной барышней. Пусть знает сызмальства, как они достаются, рублики-то! Или, может, ты будешь нас содержать?" – огрызалась она в ответ на робкие замечания Аланы о том, что Павлик ещё слишком мал, для того, чтобы таскать за ней тяжелые вёдра с водой. Отец опять нигде не работал. С последнего места – деревообрабатывающего завода – куда отец Никиты дядя Миша по старой памяти пристроил его сторожем, отца уволили, после того как, напившись, он чуть не устроил на складе пожар.

Сердилась ли она? О да, ещё как! Но не на брата, конечно. На мать Павлика, эксплуатировавшую его детский труд и заставляющую худенького, болезненного мальчугана вставать в полшестого утра и в любую погоду таскаться за ней по холодным подъездам. На их отца, потерявшего человеческий облик, пытаясь найти правду жизни на дне бутылки. На себя саму, за свою беспомощность, за то, что не могла оградить братишку от жестокости его родителей. Но она собиралась положить этому конец. Давно пора.

– Я не сержусь, дорогой, – проговорила Алана, изо всех сил моля бога, чтобы Павлик не услышал в её голосе слёз. – Что ты, маленький, конечно нет! Только не на тебя. Скоро мы увидимся. Скоро…