слезы текли по щекам и, смешиваясь с теплой кровью, попадали в рот. Он никогда не отличался особой храбростью, а сейчас ему было так больно, что он зарыдал. В конце концов он на миг потерял сознание. Это его и спасло. Он не знал в точности, что же произошло потом: то ли Джон позвонил и втолкнул его в квартиру, то ли мать, стоя за запертой дверью, подсматривала в глазок и вмешалась, когда дело зашло слишком далеко. Очнулся он в комнате, на полу, мать стояла на коленях рядом и гладила руками его разбитое лицо.

Не нужно из-за этого плакать, хотел сказать он, но прикушенный язык и распухшие губы не слушались, и он смог выдавить лишь несколько неразборчивых звуков.

— Тони Малыш, — прошептала она, — прости меня, Тони Малыш, прости за все.

Она возилась с ним, как с малым ребенком. Нет, даже когда он был совсем маленьким, она за ним так не ухаживала. Она помогла ему взобраться на кушетку, умыла его, раздела и укрыла. Потом дала обезболивающую таблетку и влила в рот большую рюмку водки. Дремотный покой медленно разлился по телу, боль притупилась, так что можно было ее терпеть.

Он забылся тяжелым сном, а когда действие таблетки кончилось и сон стал беспокойным, несколько раз просыпался. Сперва его разбудили доносившиеся из кухни голоса и звяканье бутылок и стаканов. Потом — булькающие, надсадные звуки: кого-то сильно рвало. И в последний раз — привычные звуки из спальни. По-детски наивно он подумал, что этого она могла бы и не делать. Хотя бы сегодня ночью.

Он опять заснул и спал до тех пор, пока ему не стало плохо и подступившая к горлу тошнота не заставила его подняться и на нетвердых ослабевших ногах пройти на кухню и выпить стакан воды. Как случалось и прежде, на кухонном столе беспорядок: остатки еды, грязные стаканы, переполненные пепельницы. Следы брызг на стене у мойки и кислая вонь говорили о том, что гость не успел добежать до туалета. Желудок судорожно сжался, он склонился над раковиной, и его стошнило на уже подсохшую блевотину.

Он повернул кран, и холодная вода долго стекала в раковину. Затем открыл форточку проветрить и, весь в испарине, пошатываясь, направился в комнату. Вставать было слишком рано. Он откинул одеяла, забрался под них и некоторое время лежал, стуча зубами. И снова почувствовал, как болят глаз и щека. Таблетки, которые она оставила с вечера, лежали на столе, но стаканчик из темного стекла исчез. Зато на спинке стула он увидел аккуратно повешенный — не дай бог изомнется — мужской пиджак в крупную клетку, которого вечером, когда он засыпал, не было.

Он снова проснулся ближе к полудню — пиджак исчез. Мать внесла поднос с завтраком. Вид у нее был растерянный, озабоченный, она сочувственно смотрела на него.

Хорошо ли он спал? Может, ему лучше не вставать сегодня? А что, если позвонить в интернат и сказать, что он заболел и побудет дома еще несколько дней?

Халат на ней был застегнут небрежно и не прикрывал полностью грудь, нечесаные, как всегда по утрам, волосы висели космами.

— Поеду завтра с утра, — сказал он, — как решил. Собери вещи и уложи чемодан.

Она наклонилась и кивнула: дескать, ладно, сделаю, и он вдруг понял, что отныне всегда будет разговаривать с ней в таком тоне и она беспрекословно примет его. Отвращение и горечь захлестнули его, и он отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни этот поднос с завтраком...

Он долго лежал в одной и той же позе, подложив руки под голову, разглядывая дно верхней пустой койки. Чувствовал, как болит разбитое лицо, вспоминал эти проклятые каникулы, мечтая о том, чтобы никогда больше не видеться с нею. И ему показалось, будто кончиками пальцев она снова гладит его по лицу.

— Тони! — почудился ему ласковый голос. — Тони Малыш!

Он с усилием, так что сдавило горло, удержал в себе похожий на рыдание звук, едва не сорвавшийся с разбитых губ.

— Моя мать шлюха! — громко сказал он. — И все мое детство провоняло блевотиной. Вот и все.

Сосед по комнате просунул в дверь голову.

— Какого черта, ты что, сам с собой разговариваешь? — ухмыльнулся он. — А я было подумал, ты не один в постели.

Он прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Шагнул к кровати. Теперь он улыбался по-иному: понимающе и вкрадчиво.

Сосед наклонился над ним и положил руку ему на бедро. Тони сжался, точно от ожога, и, соскочив с постели, вцепился парню в горло.

— Скотина! — истерически завопил он. — Скотина! Скотина! Убери свои вонючие лапы! Все вы скоты!

— — —

— Ну что, теперь выпьем чего-нибудь покрепче, а женщины тем временем освободятся, — сказал Макс.

Как обычно, к концу застолья в комнате стоял шум и гам. Нельзя же так. Слишком уж долго они сидели за столом, пили холодное белое вино, курили, не обращая внимания на возню детей, и повышали голос, лишь когда на пол с грохотом падали игрушки или начинались громкие ссоры. И как обычно, потом все-таки пришлось успокаивать совсем расшалившихся, перевозбужденных малышей.

Нет, это никуда не годится, думал он, собирая грязные тарелки, смывая с них остатки еды и складывая стопкой под аккомпанемент доносившихся из детской голосов капризничавших ребятишек и пытавшихся успокоить их взрослых. Лена всегда так спокойна дома, просто дети еще слишком малы, чтобы им было хорошо вместе.

— Да брось ты, — сказал Макс, доставая из холодильника лед и минеральную воду. — Мы все уберем, когда вы уйдете или завтра утром.

— Ладно, — согласился он, вытер кухонный стол и повесил тряпку на место, привычно удивляясь тому, как эти трое похожи друг на друга. Если бы дети сейчас не расплакались, они, вполне возможно, сидели бы до сих пор, развалясь в креслах, не обращая внимания ни на неубранный стол, ни на разбросанные по полу игрушки. А может, он сам уж чересчур педант или, попросту говоря, зануда.

Макс поставил бутылки и чистые стаканы на низкий журнальный столик и принес новую свечу.

— Ну, так как, ты идешь?

— Да, да, сейчас, — ответил он, подобрал еще несколько