Шрифт:
Закладка:
Как пишет Иэн Хелфант, Анна постепенно смиряется с игровой зависимостью мужа и видит в ней результат пережитых травм и личных трагедий [Helfant 2003: 41]. Кроме того, она считает игроманию естественной и неотъемлемой частью его поэтического темперамента. Но в конце концов ему удается положить своей зависимости конец. В 1871 году Достоевский пишет Анне письмо, в котором просит у нее денег и клянется, что никогда больше не сядет играть. Он рассказывает, что видел страшный сон: ему приснился отец – «в таком ужасном виде, в каком он два раза только являлся мне в жизни, предрекая грозную беду, и два раза сновидение сбылось» [Достоевский 1972–1990, 29,1: 197]. Дальше он пишет:
Аня, я лежу у ног твоих и целую их, и знаю, что ты имеешь полное право презирать меня, а стало быть, и подумать: «Он опять играть будет». Чем же поклянусь тебе, что не буду, я уже тебя обманул. – Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрешь, если б я опять проиграл! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду! Верь. Верь в последний раз и не раскаешься: Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь, увидишь, всю жизнь, И ДОСТИГНУ ЦЕЛИ! Обеспечу вас. <…> Теперь же все кончено! Это был ВПОЛНЕ последний раз! Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это [Достоевский 1972–1990, 29,1: 198–199].
Это унижение оказалось последним: Достоевский сдержал слово. Как он и обещал, после описанного эпизода в 1871 году он никогда не садился за игровой стол. Анна сообщает, что поначалу она сомневалась и отказывалась верить его обещаниям, но, к счастью, они оказались верны. Несмотря на то что в будущем у Достоевского открывались возможности для игры – в поездках и не только, – он никогда больше не заходил в казино и навсегда отказался от мечты о легком выигрыше. Он хорошо отдавал себе отчет, насколько резко изменились его представления: тяга к игре словно исчезла [Достоевская 1987: 218–219].
Современные игроки тоже описывают это болезненное отвращение к себе, которое пережил Достоевский после своего последнего проигрыша. И это хороший знак. Обычно с него начинается излечение от зависимости, как и произошло у Достоевского[5].
Но что случилось с потребностью играть, мучившей его на протяжении десяти лет? Неужели после 1871 года она просто исчезла? Куда он стравливал избыток воображения, жажду риска, потребность в провокации и выплески дурного настроения, если рулетка оказалась под запретом? Возможно, мы отыщем ответ у психиатра Ричарда Розенталя:
У Анонимных Алкоголиков есть термин «сухой пьяница». Он означает человека, который бросил пить, но по-прежнему проявляет в поведении типичные для алкоголика черты. <…> Считается, что такие люди находятся в зоне риска и могут вернуться к алкоголю. И хотя концепция «сухого пьяницы» используется во многих других программах типа «помоги себе сам», для понимания психологии патологических игроков можно использовать другое выражение, возможно, более удачное – «не завязал». Автор описывает различные способы, к которым прибегают те, кто технически бросил игру, но по-прежнему думает как игрок: например, играть втайне, мысленно делать ставки, переключаться от одной зависимости на другую, прокрастинировать, рисковать и играть во власть [Rosenthal 2005].
Возможно, последнее крупное произведение Достоевского – «Дневник писателя», над которым он работал в промежуток с 1873 по 1881 год, – было своеобразным способом «не завязать». Эта книга – не столько настоящий дневник, сколько набор своеобразных интеллектуальных игр с читателем (где ставкой, разумеется, была власть). Достоевский как будто в последний раз попытался бросить вызов судьбе и всевозможным «гордецам», тем самым выражая свою подспудную жажду игры. Вероятно, эта книга стала для него заменителем рулетки.
Глава 2
Азартные игры в России XIX века
Было бы слишком просто рассматривать игроманию Достоевского исключительно как помрачение ума, глупый и недостойный способ борьбы с постоянными стрессами, трудностями и неудачами. В конце концов, Достоевский мог бы «выбрать» другую копинг-стратегию (или другой невротический симптом депрессии) – скажем, суицид, убийство, употребление наркотиков или анорексию. Если ему не хватало денег, он мог совершить кражу со взломом, ограбление банка или растрату государственного имущества.
Чтобы понять, почему Достоевский обратился именно к игре, нам необходимо прояснить роль игры в российском обществе XIX века. Поэтому мы вкратце исследуем культурные нормы и ценности, которые в то время ассоциировались с игрой. Именно культурным контекстом объясняется тот факт, что в тяжелой жизненной ситуации Достоевский выбирал рулетку. Ключевой работой по этой теме является диссертация Иэна Хелфанта «Высокие ставки идентичности: игра в жизни и литературе России XIX века» («The High Stakes of Identity: Gambling in the Life and Literature of Nineteenth Century Russia»), написанная в 1999 году и выпущенная как книга в 2002 году [Helfant 2002]. Следует отметить, что Хелфант занимается здесь скорее литературоведением, чем историей. Но эти две темы связаны между собой – и порой настолько тесно, что их невозможно отличить друг от друга. Когда речь идет об изучении Достоевского, социология постоянно перетекает в историю, а та – в литературоведение[6].
Причины для игры
Хелфант пишет, что для европейцев начала XIX века игра была одновременно и развлечением, и способом заработать деньги. Более того, она уже пользовалась популярностью и в России у представителей почти всех социальных классов. Но особенно популярна была игра среди дворян. В результате у многих жителей Российской империи она ассоциировалась с положением в обществе, смелостью и готовностью идти на риск. Играть значило подражать аристократам, проявлять благородство.
Для многих игра была способом поддержать репутацию, и они становились «профессиональными игроками». Как Хелфант пишет
