— зимние ботиночки, отделанные мехом, разумеется, на неизменных каблуках. На очаровательной головке шляпка, которую она, пользуясь извечной женской привилегией, не стала снимать. Словно и не в столице Советской Украины она, а на парижском бульваре — зашла, села за привычный столик, и гарсон принёс ей то же, что и приносит каждый день, когда она заглядывает сюда.

Я вспомнил, как сравнивал эту великолепную женщину с миловидной Есфирью Соломоновной — и мне немедленно стало неловко. Вот что значит чересчур долгое воздержание…

Конечно, она почувствовала мой взгляд, но резко оборачиваться не стала. Раскурила тонкую дамскую сигарету на длинном мундштуке, глотнула кофе из крошечной чашечки — и только тогда непринуждённо, будто бы без всякого повода, сменила позу — так, чтобы иметь возможность встретиться взглядами со мной. Я сделал над собой невероятное усилие и повернулся к Марку, как раз затеявшего с Татьяной спор о том, следует ли им, как комсомольцам, передать все полученные «премиальные» в Осоавиахим или, скажем, на нужды индустриализации — или можно оставить себе несколько сотен рублей?

..Не хватало ещё, чтобы они её заметили!..

Не заметили, обошлось. Через пару минут она встала, что-то сказала официанту и поплыла (вульгарное «пошла» тут явно не годилось) к выходу. Судя по тому, что не торопилась расплачиваться, решила навестить дамскую комнату. В мою сторону — ни полвзгляда, ни намёка на интерес.

Что ж, сигнал принят и понят… Я медленно досчитал до двадцати пяти и тоже поднялся со стула.

— Сейчас вернусь. А вы пока глядите, не прикончите всю эту вкуснотищу! — сказал я беззаботным голосом, кивнув на блюдо с остатками корзиночек — и направился к зеркальным дверям, прилагая титанические усилия, чтобы не броситься бегом.

Елена ждала возле гардероба — и я видел, как вспыхнули радостью её глаза, когда я появился в дверях. Однако, она осталась верна себе — кисть чуть дёрнулась вверх, в извечном жесте: палец, приложенный к губам, тише! Я сбавил шаг и подошёл, стараясь встать так, чтобы между мной и стеклянной дверью, ведущей в зал, находилась кадка, в которой, в компании двух-трёх десятков вдавленных в пересохший грунт окурков чахнул большой развесистый фикус. Она повернула голову в мою сторону и беззвучно, одними губами, произнесла: «через полчаса, напротив здания горсовета». Я кивнул — до назначенного места скорым шагом было не больше пяти минут, и я ещё успею допить кофе и придумать подходящую версию, объясняющую предстоящую отлучку.

Зимний день неуклонно катился к ранним сумеркам, и я ожидал, что Елена, как и при прошлой нашей встрече в Харькове, предложит сперва посидеть в ресторане, и только потом отправиться в гостиницу. И ошибся — она подсунула руку в перчатке мне под локоть и со словами «пойдём, у меня в городе уютная квартирка», увлекла меня к стоянке таксомоторов. Дорога заняла не больше четверти часа, и за это время моя спутница успела рассказать, что с тех самых пор, как оставила работу в коммуне (как я понял, по распоряжению Гоппиуса), она преподавала в одном из харьковских ВУЗов. В каком именно, не уточнила, но ВУЗ этот был, надо думать, не из последних, поскольку выделил сотруднице вполне приличную двухкомнатную квартиру — служебную, разумеется, но это всё равно выглядело достаточно необычно на фоне «квартирного вопроса», свирепствующего в столице Советской Украины. Располагалась квартира неподалёку от общежития авиазавода, где мы не раз ночевали во время поездок в аэроклуб. Район, прямо скажем, не из фешенебельных — обыкновенная рабочая окраина, куда таксист согласился везти, только когда я посулил ему рубль «сверху счётчика». Дом, в котором располагались её «апартаменты», тоже мало напоминал хоромы. Двухэтажный, неказистый, обшарпанный, стены цокольного этажа сложены из кирпича, второго — из потемневших от времени брёвен. Елена обитала как раз на втором, куда вела узкая, отчаянно скрипящая лестница. Лампочка над ней отсутствовала, как явление, и я чуть не расквасил нос, поскользнувшись на какой-то дряни, когда поднимался вслед за ней наверх.

…дверь скрипнула, захлопываясь от сквозняка. Я зашарил по стене в поисках выключателя, но узкая ладонь перехватила мою руку, обжигающие губы впились в мой рот. Пальто, коммунарская шинель, жакет, юбка, юнгштурмовка — брошенная одежда отмечала наш путь к постели. Избавляя её от легчайшей шёлковой нежно-зелёной рубашки (в более поздние времена такие будут называть комбинациями) я обнаружил, что мой пассия, оказывается, не забыла о моих пристрастиях, не став расстёгивать пояс, поддерживающий чёрные, со швами сзади, чулки. А уж когда она успела сменить зимние ботиночки на меху на чёрные туфли на вызывающе тонком и высоком каблуке — сие есть тайна, доступная только женщине. А ещё — Елена, похоже, взяла в привычку производить некую косметическую операцию с лобком, в результате которой от курчавой каштановой поросли осталась только сужающаяся книзу дорожка. Туда и скользнули мои пальцы — ответом стал лёгкий вздох, еле слышное «не торопись… нежнее…» и острые ноготки, впившиеся мне в спину.

Вино было терпким, тёмно-красным — настоящее кахетинское десятилетней к тому же выдержки, подарок пилота «Воздухпути», который, в свою очередь, доставил его с Кавказских Минеральных вод. Когда Елена сообщила об этом, вытаскивая пробку из горлышка глиняного, оплетённого соломой кувшина, меня на миг кольнула ревность. Кольнула — и немедленно оставила в покое: в конце концов, не думал же я, что эта женщина собирается хранить мне верность? Тем более, что о любви между нами речи никогда не было — сплошная физиология, да ещё, пожалуй, сдержанный, уважительный интерес друг к другу. Чисто человеческий, прошу отметить — видела она во мне что-то выделяющее меня на фоне других сверстников.

Как и я в ней, впрочем…

Я принял из рук Елены рюмку и сделал, приподнявшись на локте, глоток. Вкус был восхитительным — в меру терпким, бархатистым, с лёгкой, едва угадывающейся горчинкой.

— А ведь скоро мы будем видеться гораздо чаще. — она отставила кувшин на столик, перевернулась и стала водить остро отточенным ярко-красным ноготком по моей груди. — Ваше начальство настоятельно требует, чтобы я вернулась в коммуну, на своё прежнее место. Между прочим, ради тебя, персонально!

От неожиданности я поперхнулся вином, и струйка пролилась мне на грудь. Женщина дождалась, когда я откашляюсь, после чего улыбнулась, высунула острый розовый язычок и медленно — нарочито медленно! — слизнула гранатово-красную жидкость с моей кожи. Моё мужское достоинство, слегка утомлённое за предыдущие два часа непрерывных плотских радостей, немедленно отреагировало на эту ласку. Я, тем не менее, сделал попытку этого не заметить.

— Начальство? Какое?