века». В центре стенда были аккуратно закреплены планочками старинные бабушкины пяльцы с куском вышитого полотна. Сама Светка вышивать не умела и не испытывала к этому никакого интереса. Так что с пяльцами, в общем-то нужной и полезной в хозяйстве вещью, её родители расстались без сожаления.

Яшка внимательно осмотрел стенды и витрины в обеих музейных комнатах, но своих фронтовых треугольников так и не обнаружил. Когда толпа поредела, обошёл музей ещё раз, но результат оказался тот же.

– Моисей Захарович, а мои письма? – почему-то краснея, спросил он у учителя, прохаживающегося вместе с директором и Комодиным-старшим.

Моисей Захарович остановился, зачем-то снял очки и с преувеличенным старанием принялся протирать их полой пиджака, потом близоруко прищурился и тронул Яшку за плечо:

– Я тебе объясню. Только попозже, не сейчас. Пускай все разойдутся, а ты задержись ненадолго, договорились? Я обязательно всё объясню…

Яшке показалось, что он что-то скрывает, и это его не на шутку озадачило. Что ещё за секреты?

Часа полтора он болтался на улице у школы, несколько раз поднимался в музей, но там всё время толпились ребята, и Моисей Захарович был занят. Потом Яшка сбегал домой пообедать, а когда вернулся в школу, двери музея были уже на замке. Что-то холодное и неприятное шевельнулось в его груди. Постояв минуту, он отправился в учительскую. Но и там Моисея Захаровича не оказалось. Не было его и в кабинете истории.

Впору бы заплакать от обиды, ведь невозможно поверить, что учитель обманул его и ушёл домой, так ничего и не объяснив. А ведь обещал же… Глядя под ноги, мальчик медленно направился к выходу и уже у самых дверей лицом к лицу столкнулся с Моисеем Захаровичем.

– Ты быстро проскочил мимо меня, и я не успел тебя окликнуть, – учитель, подслеповато щурясь, смотрел куда-то мимо него. – Поэтому решил тебя здесь подождать. Не хочется, понимаешь ли, чтобы нас слышали посторонние.

Яшка глубоко вздохнул, и вместе они вышли из школы.

– Вот эти письма, – Моисей Захарович достал из кармана треугольники. – Ты расстроился, что я не поместил их на стендах?

Яшка неуверенно пожал плечами.

– Пойми, всё это не так просто, – Моисей Захарович говорил все медленней и медленней, словно с трудом подыскивал слова. – Эти письма написаны на идише, и не каждый поймёт это правильно. Умный человек не предаст этому значение, а дурак? Стоит ли нам с тобой лишний раз дразнить дураков, которые не любят евреев? Ты взрослый человек и должен меня понять…

– Что в них плохого, в этих письмах? – не выдержал Яшка.

– Плохого ничего, но…

– Это настоящие фронтовые письма, – упрямо сказал он. – Тот, кто их написал, погиб как герой, мне дома рассказывали…

– Я прочёл их, – ещё тише сказал Моисей Захарович, – хотя, наверное, некрасиво читать чужие письма… Но я знаю идиш и не удержался… Это очень хорошие и добрые письма. Плохой человек таких слов никогда не напишет.

– Тогда в чём дело? – Яшка неожиданно разозлился и с силой пнул подвернувшийся на дороге камешек. – Какую-то авторучку в музее держать можно, а письма – нельзя?!

Учитель ничего не ответил, лишь как-то странно сгорбился и пошёл вперед, неловко переставляя ноги и не оглядываясь. Таким жалким и беспомощным Яшка его никогда не видел. Сначала ему хотелось догнать Моисея Захаровича и извиниться неизвестно за что, а потом он передумал и пошёл в обратную сторону. Необычное спокойствие и уверенность овладели им, даже собственная обида на учителя уже казалась ему мелкой и никчёмной.

Он поглубже засунул письма в карман и вдруг улыбнулся. Чему – неизвестно, но это уже было, наверное, совсем не важно…

История с письмами была не единственной. Поначалу Яшка даже внимания не обращал, когда кто-то глупо хихикал над его фамилией или выговаривал, словно сплёвывал, слово «еврей». Лично для него ничего обидного в этом слове не было, но ведь не может же это продолжаться бесконечно!

Друзья иногда посмеивались над тем, что вместо футбола с ребятами во дворе или каких-нибудь других не менее серьёзных пацанских дел, он с самого первого класса бегал в музыкальную школу со скрипичным футляром или в литстудию при районном Доме пионеров.

– Меня, например, в музыкалку и на пушечный выстрел не пустят! – ржал Скворец. – Да я и сам туда не пойду. Очень мне надо, чтобы надо мной во дворе смеялись! А играть на баяне меня батя и так научит, без нот! Стишки сочинять – да кому они нужны, эти стишки?! Вон их сколько в учебнике литературы…

Яшка сперва пробовал что-то возражать, но никого переубедить было невозможно. Футбольный мяч весил в глазах друзей намного больше скрипки. Стихи же, к сочинительству которых он с недавних пор испытывал интерес, вообще ничего не весили. В школе ещё можно было как-то общаться со своими лучшими друзьями, но после школы…

А потом произошла и вовсе неприятная история. Но уже не с ними и не в школе, а в музыкальной школе, где всё до последнего времени было бы вроде спокойно и неконфликтно. Этот случай Яшка тоже запомнил навсегда, и если изредка вспоминал, то настроение портилось надолго, будто всё происходило лишь вчера.

8. Открытое письмо

– Кошмар! – возмущённо принялся размахивать руками директор музыкальной школы Григорий Николаевич. – Снова эта психопатка Нонна письмо прислала! Что ей неймётся в своём Израиле?! Ну, уехала, ну, отпустили её подобру-поздорову – чего, спрашивается, ещё надо?

Он вскочил со стула и стал нервно бегать по классу, задевая пюпитры.

Танька Миронова, первая скрипка квартета, незаметно ткнула смычком Яшку и шепнула:

– Во даёт! Полчаса теперь бухтеть будет, а урок-то идёт…

Яшка ничего не ответил, лишь опустил скрипку и стал прислушиваться к срывающемуся директорскому тенорку.

Во время репетиции струнного квартета, которым руководил директор, его неожиданно вызвали к телефону, и вскоре он вернулся взъерошенный и злой. Следом за ним в класс примчались парторг школы баянист Жемчужников и завуч Наталья Абрамовна.

– Что она, успокоиться не может? – истерически повторял Григорий Николаевич и тряс головой. – Шестьдесят пятый год уже, а она… Злилась бы на того, кто ей дорогу перешёл, а мы-то причём? Наш коллектив её, можно сказать, воспитал, выпестовал, а она – змея подколодная…

Не обращая внимания на четверых замерших за пюпитрами учеников, он метался по классу, словно у него неожиданно разболелись зубы.

– Что вам сказали по телефону? – вкрадчиво поинтересовался Жемчужников, моментально превращаясь из разбитного гармониста в строгого коммуниста-парторга.

– Товарищ Трифанков из райкома партии крайне возмущён тем, что на адрес школы снова пришло письмо