— И я присоединюсь. — Это уже инженер.

— А я предлагаю придерживаться версии с падением с нар, как сразу сказал Куприянов. — Коган смотрел на нас, как воспитатель в детском саду смотрит на своих маленьких подопечных, ляпнувших какую-то глупость.

— Нет, ну а что, не знаю, как вас, а меня на допросе по поводу этого события не спрашивали, они под меня как вора и антисоветского элемента копают, им не до таких мелочей. Вас спрашивали? Тоже нет? Вот, значит, можно сейчас всем скопом сговориться, что этот ротозей во сне свалился с нар головой вниз.

— А я надзирателю в карцере сказал, что в своём физическом состоянии не мог принимать участия в ночном побоище.

— Ну, про побоище вы зря, конечно… Может, этот надзиратель уже и забыл, что вы ему сказали?

— Костыль наверняка всё рассказал, его тоже на допрос вызывали. Да и Попов тогда заявил, что не верит в историю с падением со шконки.

— Ладно, чёрт с ним, с Пузырёвым… Вы-то тут как без меня? — поинтересовался я у сокамерников. — Смотрю, Феликс Осипович, вы прихрамывать начали…

— А, — махнул рукой комбриг. — Снова били, лупцевали палкой по пяткам. Кости вроде целы, а всё равно больно.

— По-прежнему стоите на своём?

— Стою за правду, и менять свою позицию не собираюсь!

— А у меня бывшую жену арестовали, с которой я второй год в разводе, — вздохнул Куницын. — Следователь у меня не зверь, с ним и по душам поговорить можно, вот он и сообщил на допросе. Баба-то с характером, что уж тут, тяжеловато с ней было жить, но всё равно жалко. Я спросил у следователя, что там с нашим общим сыном, говорит, бабка забрала, то бишь её мать.

— Я слышал, уже и детей врагов народа арестовывают, — вставил Коган.

— А их-то за что? — изумились одновременно комбриг с инженером.

— Да всё за то же, потому что состоят в родственных связях с вредителями и троцкистами.

— Сталин же ещё два года назад сказал на совещании передовых комбайнеров, что сын за отца не отвечает!

— Ха, ну честное слово, вы как дети! Сказать — одно, а законы пишут другие люди. Вот и увозят воронки подростков.

— Так уж и подростков?

— Вы, наверное, незнакомы с последней редакцией статьи 12 УК РСФСР от тридцать пятого года. Поправки разослали только судьям и прокурорам. А у меня деверь — помощник могилёвского прокурора, он и рассказал… В общем, сейчас несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста и уличённые в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания. Включая высшую меру социальной защиты.

— Но при чём здесь дети врагов народа?

— Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой — троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку или девку запугать — много ума не надо, всё подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

— Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, — покачал головой инженер.

— Так что ж теперь, в страшное время живём.

— В непростое, — поправил комбриг. — Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри ещё не всех вывели. Много желающих вставить палки в колёса молодому Советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь время такое, что, если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее, поневоле собьёшься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле врагов ещё хватает и внутри страны, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хотя и не по вкусу мне поговорка «Лес рубят — щепки летят», но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя лучше. Печально лишь, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребёнку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили «ленинскую гвардию», проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известно кого. Не знаю уж, оправданно это было или нет, но вывели практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу, скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне — и те хороши, и эти.

А через день меня забрали. Причём не первого, до меня из камеры взяли ещё двоих, и они уже не вернулись, что заставило остальных невольно притихнуть, погрузившись в мрачные размышления. Брали и из соседних камер. Кто-то явно упирался с криком: «Не пойду! Тираны! Не дамся!» — из продола, как бывалые сидельцы называли коридор, крики доносились вполне отчётливо, вызывая у народа желание забиться под шконку или сделаться невидимками. А потом откуда-то издалека послышался «Интернационал», который закончился после первых двух строчек. Видно, конвоиры привели поющего в чувство.

— Похоже, у Особого совещания при НКВД СССР сегодня расстрельный день, — не выдержав, прокомментировал Коган, который всегда был в курсе происходящих в тюрьме событий. — Интересно, кто приводит приговор в исполнение — Блохин или Магго?[4]

— Может, их по этапу сразу отправили? — с надеждой предположил Коля Ремезов.

Коля на воле был путейцем, всегда числился в передовиках, собирался вступать в комсомол, но тут чёрт попутал — стырил какой-то важный болт, который должен был заменить грузило для удочки. Теперь ему грозило от пяти до восьми лет лагерей.

— По этапу? Хм, может, и по этапу…

Как бы то ни было, дошла очередь и до меня. Завернули руки, зафиксировав запястья наручниками, и привели в помещение без окон, где за столом восседали трое, а отдельно в уголке — моложавый сотрудник НКВД в очках с пером и бумагой. Похоже, секретарь.

«Тройка», — всплыло в памяти знакомое слово, и по спине протянуло холодком.

Конвоир велел остановиться метрах в трёх от стола. Три пары глаз равнодушно прошлись по мне, и я понял, что дело