Следующим в шеренге стоит Кадержабек, который во время описания лунной идиллии безнравственно хихикал. За ним — Прашек, который сказал Хомяку, что родина — это чехи. На них пан капитан взглядывает мельком.

— Командуйте «разойдись». А этот пусть останется, — говорит он поручику, кивая на Прашека.

— Рядовой Прашек, остаться! Остальные — разойдись!

Четырнадцать ладоней звонко ударяют по прикладам, стены отвечают эхом. Двадцать восемь кованых сапог топают по каменным плитам. Солдаты скрываются в помещениях, и в коридоре остаются только бледный Прашек, капитан да поручик. Пан капитан вытягивается перед солдатом во весь рост, закладывает руки за спину и ледяным взором ощупывает его с головы до пят.

— М-м… Так это и есть тот самый пан, который пришель в моя рота делать политический пропаганда? Ну?!

У Прашека на глазах появляются слезы.

— Я, — продолжает капитан после паузы, — я подам на вас zum Regiments Rapport[28]. Я нитшего вам не буду гофорить. Гофорить будет герр польковник. А я буду гофорить герр польковник, чтобы он посадиль вас в тюрьма… — Капитан делает-шаг вперед, наклоняется к солдату и приближает свое лицо к его лицу. — Du, du… du… — Сжатые кулаки пана капитана со всего размаха обрушиваются на плечи солдата. Прашек, покачнувшись, ударяется головой об стену. — Du… Hund du! Собака!

Капитан уходит в канцелярию и, с силой хлопнув дверью, орет там на рехцумака, который, ничего не подозревая, заполняет какие-то ведомости.

— Другого, конечно, и ожидать нельзя, когда с солдатней пускаются в философию!

Рехцумак не понимает, о чем идет речь. Когда же в канцелярии через некоторое время появляется поручик, капитан набрасывается и на него.

— Великолепные занятия у вас, господин поручик! Один превращает их в политическую трибуну, другой становится от них дураком, третий смеется над вами, а четвертый из любви к родине идет громить трактир.

Вечером пан капитан зачитывал провинившимся приказ о наложении взысканий.

Рядовой Кадержабек за смех во время занятий получил шесть суток простого ареста, рядовой Хомяк за леность и нерадение — восемь суток простого ареста, капрал Граздера за невыполнение приказа — десять суток простого ареста, рядовой Сомец за пьянство в неслужебное время, за драку со штатским и возвращение с увольнения после отбоя — десять суток строгого ареста, а рядовой Прашек за недостойное солдата поведение — четырнадцать суток строгого ареста. Пан капитан передумал подавать на него рапорт полковому начальству, так как политическое брожение в роте накладывает темное пятно и на ее командира. Поэтому он наказал Прашека сам, в рамках своей компетенции. Сомецу же он ласково посоветовал написать матери, что его постоянный адрес такой: «Карцер. Рядовому Паулю Сомецу».

Таковы были результаты третьей трехчасовой лекции о любви к родине. Хомяк отнесся к приговору абсолютно равнодушно — то ли он понял его лишь наполовину, то ли решил, что все равно три года отмаяться надо, и не все ли равно — где? Капрал Граздера бесился.

— Я вам еще устрою, — заявил он вольноопределяющемуся, — такого перцу задам, что вы у меня запляшете!

Сомец хранил спокойствие философа. Прашек, постигнув разницу между кулаками мамаши и кулаками пана капитана, плакал. И так как у Кадержабека пропала охота смеяться, то вечером в коридоре у открытого окна они стояли вдвоем и смотрели на казарменный двор. К окну подошел Сомец и поднял их на смех:

— Эх вы, плаксивые уши! Стоят тут, носы повесили, как два святых Яна на мосту{10}. Пора привыкнуть уже, плаксы! Думаете, в карцере так уж плохо?

У Прашека выступили на глазах слезы.

— Я убью его.

— Кого?

— Капитана. Как только демобилизуюсь — в первый же день убью!

— Как бы не так! — засмеялся Сомец, — полетишь к своей мамочке да к Аничке — не до того будет…

В это время мимо проходил старый тертый калач Пекарек, тот самый Пекарек, который в наказание уже четвертый год служит в армии; он остановился возле них.

— Не хнычьте! Думаете, вечно будет продолжаться это издевательство? Думаете, вечно нас будут лупцевать эти идиоты? Надо только нам не остаться в стороне, когда с ними начнут расправляться. Ступайте спать, ушаки!

Подушки на солдатских койках жестки и царапают, и, пока новички не привыкнут к ним, у них синеют и опухают уши. Поэтому новобранцев называют еще «ушами» или «ушаками».

Перевод И. Иванова.

О СТАРИЧКЕ, УВЕНЧАННОМ ЛАВРАМИ ВЕНСКОЙ СЛАВЫ{11}

Не так давно в Маргаретен, пятом округе Вены, жил седовласый старичок, которого все называли «dr olte[29] Зеппль Ноови». Занимался он продажей пенковых мундштуков. Теперь этот товар уже вышел из моды, а хорошо обкуренная трубка есть у каждого порядочного венца, поэтому в лавочку старика Ноови, приютившуюся в маленьком домике на Марияцеллермуттерготтесзибеншмерцгассе, покупатели заглядывали редко, и было загадкой, на какие средства существует этот постоянно улыбающийся старичок, тем более что каждое утро до полудня он восседал за столиком в Ратушном погребке, после обеда позевывал за партией в тарок{12} в бюргерских маргаретенских кафе, а по вечерам дегустировал молодое вино по всем окрестностям Вены от Гринцинга до Бадена. Ибо вся жизнь улыбающегося старичка состояла именно из этих трех занятий.

Впрочем, для посвященных никакой загадки не было. Христианско-социальная партия{13} использовала старичка Зеппля Ноови в качестве избирательной приманки, и это приносило ему приличные доходы.

Обязанности его были несложны. На предвыборном собрании в подходящий момент на эстраду поднимались два господина во фраках, с белыми галстуками и в цилиндрах, бережно поддерживая под руки старичка Ноови, одетого пусть бедно, но опрятно и очень мило, по-старовенски. Следом за ними девочка в белом платье (обычно дочка или племянница кандидата) выносила почтенному патриарху великолепную старинную трость, выточенную специально для этих торжественных мгновений (надо отметить, что в обыкновенные дни старичок Ноови бегал проворно, как трясогузка). А дряхлый старец Ноови, прижав к груди трясущуюся руку, произносил тихим дребезжащим голоском, проникавшим в самую душу слушателей:

— Я — старый венец. Да, да. Я родился в тысяча восемьсот тридцатом году. В том самом году, когда родился наш дорогой, добрый старый император{14}. Мы с ним — ровесники. — После этого оратор утирал слезу синим носовым платком и продолжал: — Я помню покойного императора Фердинанда{15} и отца нашего Радецкого{16}, дай им всеблагий господь бог царствие небесное. Есть только один императорский город на свете, есть только одна Вена. На пре-кра-а-асном го-о-олубом Дунае. Честный венец всегда останется честным венцем. И честный венец