внутренних дел: «Участие подполковника Куйбышева в деле получения преступной литературы его сыном Валерианом дознанием не устанавливается; тем не менее отправление посылки по его адресу с конспиративным указанием настоящего адресата «Валериану» под обшивкой посылки, что может быть обнаружено лишь по вскрытии ее и по установлении преступности содержимого посылки, если и не рассчитано на непосредственное участие подполковника Куйбышева в деле получения литературы, то, несомненно, основано на знании снисходительного отношения к преступной деятельности своего сына Валериана и сделано в целях более верного получения Валерианом означенной посылки. Предположение это подтверждается также взятым при обыске письмом, обращенным к Валериану, и помещенным в конверте с адресом отца без всякого указания о передаче его сыну, и, несомненно, долженствующим попасть в руки подполковника Куйбышева».

Вот тогда-то Валериана снова упрятали в тюрьму почти на полгода.

Потом внезапно выпустили: иди на все четыре стороны! Даже не помешали поступить в университет. Он-то догадывался: там, в жандармских апартаментах, идет незримая, но деятельная работа. А как же иначе? В поле зрения попала не какая-то мелкая рыбешка, а воинский начальник Каинска, подполковник, участник недавней войны, по-видимому зараженный духом протеста. В Петербург летели депеши: «Надлежит отметить, что все члены семьи воинского начальника Куйбышева, переведенного в ту же должность в Тюмень, по своему поведению и сношению со скомпрометированными в политическом отношении лицами считались, в большей или меньшей степени, и ранее неблагонадежными».

А может быть, подполковник Куйбышев и есть главное лицо?.. Фантазия у жандармов все распалялась и распалялась, и в Тюмени они не оставили отца в покое, почти в открытую шпионили за ним, устраивали налеты на квартиру. В конце концов подполковнику Куйбышеву дали отставку.

Он умер, не перенеся унизительных допросов, скрытых и открытых угроз. От него так ничего и не удалось добиться. Отец держался с холодным достоинством. Не оправдывался, считая это для себя унизительным.

Он мягко ставил жандармского офицера на место, когда тот переходил границы такта:

— А вы уверены, что ваши дети не читают запрещенную литературу? Как вы думаете, почему императрица Екатерина Вторая переписывалась с Вольтером?

— Это к делу не относится, господин подполковник. Государям все позволено. Они выше критики.

— Я не убежден в этом. Цицерон в подобных случаях говорил...

Он конечно же дразнил этого рьяного служаку, забавлялся, знал, что уже стоит по ту сторону жизни, и всячески старался отвлечь внимание жандармов от своих детей на себя.

— Да, это я привил им любовь к свободомыслию. Я учил их быть честными, помогать народу в его бедах. Разве это возбраняется? Вредная литература? А что такое в нынешние времена вредная литература? Даже сочинения графа Толстого объявлены вредными. Не говоря уж о Максиме Горьком. И Некрасова считали вредным. И Чернышевского, и Писарева, и Добролюбова, и Белинского. Даже великого Пушкина. А они ведь и есть гордость мыслящей России. Вы говорите, что в тех синеньких брошюрках есть призывы к низвержению существующего строя? Возможно. Не читал. Потерял зрение за царя, за отечество. Но вы ведь читаете эти брошюрки социал-демократов, господин полковник, и не стали от этого социал-демократом. По долгу службы? Ну знаете, у каждого своя служба. Я, признаться, до сих пор не пойму: в чем конкретно обвиняется мой сын Валериан?

Тут уж жандарм совсем потерял выдержку.

— Вы должны понять меня, господин подполковник, — резко сказал он. — Я вызвал вас не на допрос. Если уж строго придерживаться правил, я вообще не имею права вызывать вас. Я пригласил вас для доверительной беседы, чтобы помочь вам и вашему блудному сыну, вашей семье добрым советом. Я старше вас по возрасту, и это дает мне некоторое право для такой доверительной беседы, Так вот, я зачитаю вам список, где перечислены все прегрешения вашего сына Валериана, а точнее, его преступления. Мы с вами дворяне и должны понять друг друга. Осенью 1905 года ваш сын по заданию Петербургской организации социал-демократов участвовал в доставке оружия для отрядов бунтовщиков. В Кузнецке он печатал листовки и организовал нелегальный кружок. В Омске он орудовал под фамилией Касаткина и значился членом так называемого Омского комитета РСДРП. Он вел усиленную пропаганду среди железнодорожников за свержение существующего строя, а также за остановку воинских эшелонов, идущих из Читы для подавления революции в Москве и Петербурге. Ему и его единомышленникам удалось это сделать. Он вел пропаганду среди солдат вашего гарнизона, господин подполковник, разбрасывал листовки. Он организовал демонстрацию протеста в Петропавловске, когда через этот город шел эшелон с политическими заключенными. Он...

— Достаточно, — остановил его Владимир Яковлевич. — Возможно, все это и соответствует действительности, но у вас, господин полковник, нет твердых доказательств. Можно подумать, что в революции в России повинен мой сын, а не те, кто вызвал ее всякого рода бессмысленными жестокостями и надругательствами над человеческими законами. А доказательств все-таки нет. Поэтому и обвинение предъявить вы ему не можете, а хватаете его по всякому поводу и без повода.

— А его побег в Петербург?

Владимир Яковлевич презрительно скривил губы:

— И это вы называете побегом? От кого он бежал? Его выслали под гласный надзор полиции в Каинск без всяких на то оснований. Суд его оправдал. Понимаете?

— Он издавал в Петропавловске газету «Степная жизнь» вредного направления.

— Все это голословные утверждения. Ни одного факта! Вы мордуете молодого человека безо всяких на то оснований, и я, как отец, протестую! Это бесчестная игра.

Жандарм побледнел.

— Я благодарю вас за визит, господин подполковник, — сказал он ледяным тоном, — и постараюсь вас больше не тревожить. Ну а что касается доказательств, улик против вашего сына, то, поверьте моему опыту, рано или поздно мы их найдем!

Улик они так и не нашли. Но после смерти Владимира Яковлевича полковник Романов сразу же занялся его сыном Валерианом.

Валериана схватили, избили до полусмерти, бросили в одиночную камеру все той же томской тюрьмы. Но перед судом он пролежал в тюремной больнице, так как усердные полицейские сломали ему несколько ребер. Арестовали его в феврале, а суд состоялся только в конце апреля.

Началось судебное заседание. Здесь все разыгрывалось словно по учебнику Тальберга. В томском суде гордились педантичным исполнением законов, прославляли французский метод, много говорили о вредности суда инквизиционного. И ради справедливости следует сказать: здесь недолюбливали жандармов. Все это знал Валериан.

Когда ему дали слово, он сразу же перешел в