Или:

— Вам всем того же!

Смотря с какой ноги Его Величество встает.

Дальше…

Оправление королевских надобностей. Кто подает ночную вазу, кто ночную вазу выносит — для каждого действия свой ритуал! Главный Горшковой — статус из самых высоких в придворной иерархии.

Умывание. Немного теплой воды и много горячей лести. Столь горячей — не обжегся бы, Nuestro Sol — Солнце наше!

И сплетни. Последние сплетни. Много сплетен!

И поиски врагов! Без внешнего врага никакая Великая Империя жить не может.

Высмеять императора Священной Римской империи Фердинанда, даром, что союзник и родня — покойной сестры муж, но в этих покоях таких союзников не любят. Такие союзники здесь хуже врагов. Все беды от них.

Высмеять! Перебивая друг друга, упиваясь подробностями, рассказать Его Величеству, как еще опростоволосился Фердинанд там, в своей затхлой Вене! И как смеются над ним в других столицах! Сами не видели. Но слышали. Тех, кто слышал. От тех, кто видел.

Немедленно первыми все насмешки над нашими врагами Его Величеству на серебряном блюде поднести! Чтобы получить в ответ благосклонное хихиканье Его Величества, обзывающего бывшего родственника безмозглым ослом. Но тут же повелевающего Первому Первому или Второму Первому (опять же передерутся!) составить от его имени письмо Фердинанду со словами всяческой поддержки и родственной приязни.

— Пусть, тупица, думает, что его здесь кто-то ценит!

И снова волны хохота по опочивальне. Стоящие в дальнем ряду не слышат, о чем речь, около жаровни-брасеро ничего не слышно, но реагируют мгновенно. Хохот, как и ропот, подхватывают как по команде.

И-хи-хи-хи или ох-ох-ох висит в спертом воздухе опочивальни.

Но это в хорошие дни.

Вскоре Лора узнает, что бывают и другие. С рыком из-под балдахина.

— Вон!!!

На всех сразу. Или на кого-то одного. Тогда несчастный краснеет, синеет, белеет, теряет дар речи, почти падает в обморок, даром что в плотности утренних рядов упасть невозможно.

Несчастный обруганный сходит с ума. Остальные, потупив головы, мысленно возносят благодарности богу. И испытывают нечеловеческую радость, что Высочайшее Негодование сегодня их миновало! Сегодня козел отпущения другой. Завтра они сами могут стать теми несчастными, которым проще в обморок, чем такое из королевских уст слышать. Но сегодня их минует чаша сия. И нет ничего слаще, чем видеть, как стрелы королевского негодования летят в другого!

Дана же Его Величеству такая сила и мощь раздавить одним взглядом, одним криком по пояс вогнать в землю! И каждый, кто за мгновение до пробуждения расталкивал соседей коленями и локтями, чтобы предстать пред ясны очи Его Величества, теперь за тех же соседей спрятаться норовит. А соседи и сами стали вдвое меньше ростом и втрое ýже. И сами не знают, как стать невидимыми.

Окрик Его Величества парализует здесь каждого!

Всех. И каждого.

Кроме случайных фавориток-дур, временно попавших в Королевскую постель. И не успевших понять, что это временно.

Такие дуры весело хихикают в момент королевского ора — им, глупышкам, кажется, что это для всех остальных Его Величество — негодующий монарх, а для нее же «мой милый козлик», игравший с ней всю ночь, и ее высочайший окрик не касается. Она же особенная. И невдомёк, что таких особенных, и до нее, и после, не один и не два десятка!

Такие дуры не боятся. Поэтому надолго и не задерживаются. Запоминать их смысла никакого. Даже про ту, что сегодня просыпается рядом с Королем, ее обожаемая Герцогиня еще с вечера сказала, что эту толстожопую газель в расчет брать не стоит. Не того полета птица. В большой игре вокруг Королевского ложа в расчет не принимается. Максимум, родит еще одного бастарда, и с ним, снабженная тугим кошельком, отбудет восвояси. Держать при дворе и при законной инфанте своих бастардов Король не намерен. Сицилиец — исключение. Опасное исключение.

Знатные и умные дамы, в свое время испытавшие на себе все прелести и все сложности Королевского Особого Внимания, потому в этой почетной расстановке подле королевского ложа и остались, что вовремя успели понять — мужское внимание Короля уйдет. На смену тебе придет та, кто моложе, ярче, забавнее. Но грамотно и вовремя созданные из Королевской постели союзы и коалиции, будут держать тебя и твой род в строю еще долгие годы!

Такие дамы понимают, что любовные игры быстротечны, но придворные игры навсегда. И грамотно перейдя из разряда Королевских любовниц в разряд Королевских придворных, остаются на своих местах пожизненно — учит «свою мартышку» ее обожаемая Герцогиня. И Лора догадывается, о какой знатной и умной даме идет речь. Иных вариантов быть не может.

В то первое утро ее присутствия на Церемонии Пробуждения Его Величество не в духе. Гонит всех.

— Вон! Все пошли вон!

И все пятятся вон. Дабы, не приведи господь, не повернуться задом к помазаннику божьему!

Задом!

Все пятятся. Даже не представляя себе, как неудобно пятиться под фижмами, когда со всех сторон напирают.

Но все пятятся.

И Лора движется задом в такт с ними! И ощущает мощный прилив счастья!

Она! Здесь! Была!

Она Избранная!

Допущенная!

Пусть и тайком под фижмами, но она ЗДЕСЬ!

Теперь она сделает всё, чтобы здесь остаться. Будет подслушивать, вынюхивать — кто заметит ее в покоях?! Кто обращает внимание на мебель?! Она станет мебелью. Часами будет лежать под креслами и диванами, лишь бы выведать всё, что ее обожаемой Герцогине нужно!

Кто обращает внимание на таких, как она!

Кто обращает внимание на карликов!

Такие как она — предмет интерьера.

И на нее никто не обращает внимания.

А вскоре все забывают, что ее имя Лора.

И зовут ее просто Карлица.

Аморий

Художник

Севастополь. 1919 год. Ноябрь

Жизнь такая странная.

Живет Савва в воровской малине. Делает для Лёньки Серого, что тот скажет — клише для деникинских денег, документы, печати.

Работа несложная — нынешние документы все плохо составлены. А уж шрифты! Как можно настолько чудовищно пошлыми шрифтами серьёзные документы составлять?

Савва такое несовершенство мира переносит мучительно. Если даже у Родченко в плакатах, какие видел весной в Ревсовете, не всегда идеально соотношение высоты и толщины шрифта и это уже повод для дискомфорта, то теперь…

Но рисует, и не обращает внимания на несовершенство. А дальше пусть Ленька Серый сам с подкупленными типографскими разбирается.

Рисует и не обращает внимания ни на что. Его будто нет.

С того дня, как пьяный Николай Константиниди расстрелял воровского подельника Амория, одетого в Саввино синее пальто, и самого Саввы будто не стало. Закончилась жизнь, в которой было место Савве