Шрифт:
Закладка:
Вдруг на глаза попадается сообщение о том, что в Болгарии двадцатью процентами машин на дорогах управляют нанятые шоферы, то есть в машинах ездят бюрократы и начальники разного калибра. Без особой связи с этой статьей, хотя кто знает, на соседней страничке расположилось изображение красного «понтиака», широкого, как улица. «Понтиак-бонневиль» 1968 года. В том же году на второй неделе января 1968-го сельский зеленый джип (кстати, служебный, так что «Тайм» не врет), с кабиной из брезента, трясется по разбитой дороге, направляясь в родильный дом, который находится в соседнем городе. В джипе моя мать и я — у нее внутри. За рулем — мой отец. Меня везут, чтобы я родился…
«Тайм» утверждает, что в селе якобы нет других автомобилей, и эта статистика касается меня лично. Может быть, отец не смог найти машину, чтобы отвезти мать в родильный дом, так что снял с книжки все накопления, взял кредит и купил подержанную «Варшаву», чем резко увеличил процент личных автомобилей в селе. «Варшава» — мощная, широкая, тарахтящая, не такая, как тот красный «понтиак». По мнению нашего соседа, она стоит на воинском учете, что дает право ее национализировать при мобилизации. Тогда на нее спереди установят легкое орудие, что автоматически превратит ее в танк, а шофера — в танкиста. Это очень беспокоит отца, потому как на дворе месяц май, в Праге уже весна, а тот самый сосед (мы так и не поняли, кто он — шутник или агент) утверждает, что нам придется освобождать чешских братьев. «От кого освобождать?» — наивно спрашивает мой отец. «Как от кого? — удивляется сосед. — От них самих». И отец уже видит себя в Праге на мобилизованной «Варшаве».
Знал ли журнал «Тайм» о тревогах моего отца и о моем рождении (случившемся на пути в роддом в колхозном джипе), рассуждая о надеждах Праги и о дефиците частных легковых автомобилей в Болгарии? Знал ли мой отец о журнале «Тайм»? Вряд ли. Но несмотря на это, все взаимосвязано: джип, «понтиак» и Дубчек.
Чтение газет и журналов сорока-пятидесятилетней давности. То, что тогда вызывало тревогу, уже не беспокоит. Новости стали историей. Срочные новости потеряли свою остроту. Бумага пожелтела, а от глянцевых страниц веет влагой. Но что с рекламой? Та, из-за которой мы чувствовали досаду и старались пролистывать, ныне приобрела совсем другое значение. Она вдруг стала подлинным источником важных новостей того времени. Входной дверью в него. Воспоминанием о ежедневии, которое быстрее всего портится и покрывается плесенью. Конечно, объектов рекламы уже не существует. Но тем они ценнее. Возвращается ощущение мира, который развлекался, ездил на «понтиаках», носил белые брюки и шляпы с полями, пил «Чинзано» и гулял по Сент-Тропе. Того самого мира, что в 1939 году стоял в очереди за радиоприемниками, на которые обещали скидки, чтобы слушать новости о предстоящей войне… Как будто речь шла о бейсбольном матче…
В 1939 году спрос на радиоприемники резко возрос. Именно с их помощью будет распространяться информация о ходе войны. По радио будут передавать военные сводки, будут транслировать концерты солдатам на фронт, вся пропаганда разместится на длинных и коротких волнах, на тех же волнах будут умалчивать об отступлениях и потерях и взахлеб кричать о победах… И все с нетерпением будут ждать новостей, собираясь у деревянного ящика.
Куда ушло все это? Что случилось с радиоприемниками и людьми возле них? Со всеми цветными приложениями в журналах? Русая девочка из рекламы детского радиочаса, наверно, уже состарилась, лежит в каком-нибудь хосписе и даже не помнит своего имени…
24
Было подлинным откровением увидеть в полуоткрытую дверь, как пожилая дама с абсолютно невыразительным лицом без всяких эмоций и пустым взглядом внезапно оживилась, заметив большой деревянный радиоприемник, на шкалу которого были нанесены разные города, и стала вслух читать:
Лондон, Будапешт, Варшава, Прага
Тулуза, Милан, Москва, Париж София, Бухарест…
— О-о-о, София, — сказала она, — София…
Я не мог не подойти к ней. Нужно было деликатно разговорить даму, услышать ее историю, натолкнуть на воспоминания. Она оказалась эмигранткой из Болгарии. Отец, немецкий инженер, женился на ее матери, они жили в добротном доме с ухоженным двором в каком-то селе близ Софии, у подножия горы… она не помнила названия. Ее племянник, который стоял рядом, не верил своим ушам, слушая взволнованную речь тети.
— Я предполагаю, что это ее родной язык, болгарский, — вымолвил он изумленно.
Для человека, который молчал столько лет на каком-то языке, она говорила очень хорошо. Разумеется, история прерывалась белыми страницами в памяти, в речи, но потом продолжалась. Дама вспоминала, как по вечерам они собирались у радиоприемника и слушали музыкальные передачи. Новости отец и мать слушали одни. Но поздравительные концерты для солдат на фронте и концерты классической музыки — всегда вместе. Женщина рассказывала о какой-то мигающей лампочке на радио, о том, как читала вслух названия городов на шкале, словно считалку, и фантазировала, что могло бы означать каждое из названий.
Я вспомнил, что делал в детстве то же самое, и эта шкала была для меня первой Европой. Я почему-то думал, что у каждого города свой звук, и если повернуть колесико, можно услышать шум парижских улиц или разговор людей на лондонской площади. Почему-то мне всегда казалось, что в Лондоне кто-то ругается… Мир был закрыт, и названия городов являлись единственным доказательством того, что где-то там, по ту сторону звуков, которые порой исчезали или специально заглушались, эти города существуют, и там возле радио сидят люди, в том числе и дети. И если я навострю уши, то услышу, о чем они говорят по вечерам…
А женщина рассказывала, рассказывала…
— И тогда… по радио приказали: шнель, шнель, нужно бежать… Русские войска… Мне было всего девять… Синяя кофта… мама… красные пуговицы… зайчик вот здесь… — Она указывает, где на кофте был вышит зайчик. — Нужно бежать… Папа — немец, немец, его убьют… Бабушка говорит: бегите, бегите… здесь плохо… успеть на последний поезд и шнель… Аэропланы летят, стреляют, кр-р-р,
