Плачевные последствия этой политики в науке сегодня налицо. Люди, по своим вкусам и темпераменту не склонные к синтезу или плохо подготовленные к нему, пыжатся и натужно вытягивают из себя обобщения. Иногда это перепевы чьих-то чужих мыслей, иногда — откровенное пустословие. Невзирая на это, поощряются именно авторы подобных книг, тогда как работа с конкретными источниками — вещами из раскопок, архивными документами — приходит в упадок. Методический уровень науки снижается, нарушается необходимое равновесие между двумя ее основными направлениями.

Аналогичная обстановка сложилась в 1930-х годах в нашем изобразительном искусстве. Тогда был спрос только на колоссальные холсты с многофигурными композициями, отражающими исторически значительные события, а пейзаж и натюрморт рассматривались как предосудительные упражнения формалистов. Помпезные картины, писавшиеся десятилетиями, сейчас пылятся в запасниках. А художники, не побоявшиеся посвятить себя пейзажу и натюрморту, с удовлетворением видят свои полотна на стенах музеев и могут гордиться, что как раз их творчество нужно зрителям. К сожалению, мужественных и бескомпромиссных людей всюду не очень много.

Тяготея по своему духовному складу к синтезу, а не к анализу, я тем легче поддался на требования верхов снабжать книжный рынок обобщающими трудами, очередными «Древними историями». Но постепенно я почувствовал, что иду по ложной дороге. Долголетнее пренебрежение к скрупулезному анализу наших источников — кремневых и бронзовых орудий, глиняной посуды, стратиграфии стоянок и т. д. — мстило мне и моим сверстникам, толкало нас к спекулятивным по существу построениям. Синтез, глубокое осмысление истории невозможны без каких-то надежных отправных точек, исходных позиций, а с этим-то и было у нас неблагополучно, поскольку источниковедческая база исследований оказалась подорванной. Новое отношение к науке я буквально выстрадал после многократных отступлений, колебаний и противоречий.

В 1959 году, в возрасте тридцати лет, напечатал я монографию «Этнокультурные области на территории Европейской части СССР в каменном веке». Во «Введении» к ней (с. 8) я полемизировал с археологами, увлекавшимися выделением мелких локальных вариантов древней материальной культуры. Их навыделяли уже столько, что даже специалисты не в силах запомнить все номенклатурные единицы, тем паче их особенности. Значит, утверждал я, мы близки к тупику, и пора повернуть назад, перейти к воссозданию хотя и более схематичной, но зато удобообозримой картины. Антрополог Г. Ф. Дебец, читавший книгу в рукописи, отметил в этом месте на полях: «Тут что-то не так!» Я перечитал этот абзац, подумал и все же не изменил его. А Дебец был прав: тут, конечно, все не так.

Никто из энтомологов не в состоянии перечислить признаки и названия девятиста тысяч видов насекомых, но из этого не следует, что описывать эти виды было ни к чему. Человечество хочет знать обо всем, что его окружает. Удержать в голове это безграничное «все» не сможет никто, но одна из задач науки — при случае давать людям исчерпывающие справки о каждом вызвавшем их любопытство явлении. Составить каталог животного мира земли необходимо. Так же и археологам надо выделять столь же реальные разновидности материальной культуры каменного века, публиковать их списки и характеристики. Важно не то, запомню ли я эти варианты и интересна ли мне лично их систематизация, а то, чтобы каталоги были составлены, пополнялись и исправлялись для нужд всех специалистов, изучающих среди прочих вопросы, которые мне и многим другим совершенно чужды.

Работу по составлению и уточнению каталогов незачем тенденциозно сравнивать с изысканиями иного плана. Мыслитель, занятый проблемой эволюции живой природы, не воспользуется, вероятно, и тысячной долей фактов, добытых биологами-систематиками. Автору «Всеобщей истории искусств» не обязательно видеть собственными глазами все шедевры архитектуры, живописи и скульптуры. Но кому-то их придется учесть. Развиваться должны и то, и другое направление науки.

Иначе говоря, я пришел к выводу о равноправности, а не соподчиненности этих двух направлений. Описание и классификацию фактов я считаю теперь не вынужденной поденщиной чернорабочих на элиту — теоретиков, или первым робким шагом к синтезу, а чем-то самоценным, особым путем познания. Я уже не сомневаюсь, что медленное постижение сугубо частного вопроса лучше обобщений, взятых с потолка, или заведомо ложных сенсаций. Книги и статьи ученых становятся первоклассными или второсортными не от заглавия или объема, а от качества проведенных исследований и мастерства автора.

Нужны и рисунок какого-нибудь покосившегося забора и «Явление Христа народу», маленький рассказ Флобера «Простая душа» и величественная многотомная «Человеческая комедия» Бальзака. Полезны как сухие типологические и цифровые таблицы, так и смелые идеи, разрушающие привычные представления. Дело лишь в том, выполнены ли эти творческие работы добросовестно и профессионально.

На меня произвело большое впечатление беглое замечание литературоведа Б. В. Томашевского. В докладе об изучении Пушкина в СССР он сказал: пушкинистов принято упрекать в мелкотемье. Упрек небезосновательный, но сформулированный неточно. Ученый может заниматься и мелкими, и даже микроскопическими темами. Главное в том, понимает ли он место почему-либо привлекающих его вопросов в общей системе, трезво ли оценивает их значение для решения связанных с ними кардинальных задач[53].

В юности я гордился тем, что в списке моих публикаций нет статей типа «Стоянка такая-то» или «Керамика такого-то могильника», а преобладают выступления по исторической проблематике. Теперь я составил уже немало непритязательных описаний отдельных археологических памятников, но, подготовляя эти информации, стараюсь не упускать из вида, как порою у нас случается, для чего же нужны сведения о данном древнем поселении или группе глиняной посуды.

Осознание этих простых истин отразилось на ряде сторон моей деятельности. Я навсегда выбрал спокойное движение вперед вместо характерных для нашей среды бросков от одной шумной сенсации к другой, от «Древней истории» республики или области к обобщениям чуть ли не глобального масштаба. Иным стал, прежде всего, стиль экспедиций. На них у нас нередко смотрят как на частное предприятие: я ищу материалы для своей монографии, своей докторской диссертации, для подкрепления своих идей. Полевые наблюдения и отношение к извлеченным из земли коллекциям — соответствующие.

Между тем собранный материал принадлежит не кому-либо лично, а науке в целом. Он должен попасть в распоряжение не ко мне одному, но и к моим коллегам, моим далеким преемникам. Поэтому я обязан тщательнейше фиксировать не только интересные для меня, но и все без исключения детали. Ненужное и непонятное сегодня может превратиться в нечто крайне существенное и показательное для археологов будущего. Необходимо заботиться и о судьбе коллекций из раскопок, размещать их в самых надежных хранилищах, а не терять интерес к находкам после того, как